Избранные произведения - Пауль Хейзе

любезен и не объяснит ли, как найти эту даму. Начальник вокзала удивился, покачал головой и призвал на помощь кассира, тот позвал сторожа, сторож позвал батрака из Хиршена, батрак — кучера из Шторхена. Никому из них имя госпожи Вюсс, директорши, не было известно. В разговор вмешались дежурный полицейский и стоявшие рядом люди. «В Ленгендорфе, — гласил единодушный сочувствующий приговор, — госпожа Вюсс не живет». При этом на лицах у всех было написано сожаление. Виктор же в душе ликовал. «Теперь ты видишь, заносчивая, назойливая особа, люди здесь даже не знают о твоем существовании; почему же тогда ты важничаешь сверх меры?» Честные ленгендорфцы, не знавшие даже имени госпожи Вюсс, были ему по душе; с обаятельной доброжелательностью, как прибывший инкогнито принц, он очаровывал всех, кто встречался на его пути. Весь день он разыгрывал из себя великодушного императора; причем не просто напоказ, нет, он и в самом деле всей душой любил их, этих добрых, славных, почтенных ленгендорфцев, которые не знали даже имени госпожи Вюсс. А восхитительные окрестности, куда не ступала ее нога! Эти приветливые, заросшие лесом холмы, которые она ни разу не окидывала взглядом! Этим воздухом легко дышать, вы разве не чувствуете? Он так усердно нахваливал климат Ленгендорфа, что владелец трактира в Шторхене, куда он заглянул в надежде заполучить к себе богатого иностранного промышленника, шепотом пообещал ему скидку, если он решит следующим летом подлечить в Ленгендорфе легкие. Виктору с трудом удалось уговорить трактирщика взять плату за обед. Когда он вечером уезжал, все в деревне были его друзьями, от доктора и священника до трактирного слуги и дворового пса. Он ехал домой растроганный и счастливый, ему редко доводилось испытывать такое безоблачное блаженство. Нет, он до сих пор явно недооценивал деревенских жителей.

Еще весь под впечатлением от идиллического дня, он, вернувшись в город, пробирался сквозь толпу на вокзале. Вот досада; опять она собственной персоной, стоит и разговаривает с профессором Пфинингером, и блаженства по поводу ее несуществования как не бывало.

«Ну-ка, законы природы, где вы? Что говорит об этом логика? Если она не существует, значит, я не могу ее видеть; если же я ее вижу, значит, она существует; но она ведь не существует, как же я могу ее видеть? Задачка для софиста!.. Я же знаю только одно средство: запереться у себя в комнате; сквозь замочную скважину она вряд ли сюда доберется!» Он запер за собой дверь, лег на диван и сложил на груди руки. Через некоторое время в комнате возникла светлая туманность; туман стал сгущаться, из него выступило человеческое лицо, оно становилось все отчетливее и красивее, смотри-ка, это же ее лицо.

— А теперь, Псевда, — мягко, но серьезно сказал он, — я обращаюсь к твоему чувству справедливости. Мне нечего возразить против твоего отвращения и ненависти ко мне; я отдаю тебе улицы, город, весь внешний мир; но уважай мой домашний покой; ты не должна навещать меня в моей комнате.

— Но послушай, Виктор, — наставительным тоном заговорил рассудок, — она же не собственной персоной здесь, просто сестрица фантазия показывает фокусы.

— Могла бы придумать что-нибудь поумнее, — недовольно заметил он.

— Я показываю то, что хочу, — капризно заявила фантазия, — голова Псевды мне нравится; если ты другого мнения, можешь не смотреть, никто тебя не заставляет.

И она продолжила свою игру, так что Виктор в своей комнате постоянно, с редкими паузами, видел витающую вокруг голову Псевды, особенно по вечерам, когда наступали сумерки. Что тут было делать? Казалось, он был обречен всегда и везде видеть перед собой эту заносчивую, навязчивую пустоту. В конце концов это еще не самая страшная помеха; у других в комнате бывают комары, у него — Псевда; все дело в том, чтобы не раздражаться по этому поводу. И он поступил мудро — примирился с фактом ее вездесущности.

И вдруг, как взрыв гранаты в доме, до него донеслась весть, что она больна. Это случилось вечером, около семи часов; весть принесла служанка. Придя в себя от потрясения, он ощутил страшное волнение и смятение чувств, точно вдруг оказался посреди муравьиной кучи. Как вести себя в этой ситуации? О сердечном участии, разумеется, не могло быть и речи; нет, ни в коем случае! Она — его злая недоброжелательница! Предательница «второго пришествия»! Отравительница Имаго! С другой стороны, он был просто обязан выразить ей искреннее сочувствие, ведь она, несмотря ни на что, в этот момент была существом страдающим. Где тут четкая разделительная линия? Как найти золотую середину? Трудная задача для чувства, к тому же и опасная; стоит ему выразить Псевде сочувствие чуть горячее, чем следует, и все будет выглядеть так, будто она небезразлична его сердцу; если же сочувствие будет недостаточно искренним, он покажется бездушным, достойным ненависти человеком. Задача была настолько трудна, что он до полуночи ломал себе над ней голову, и не продвинулся вперед ни на шаг. А вдруг, к несчастью, болезнь окажется серьезной? Если, наконец, и вообще… Но нет, это было бы дьявольской шуткой судьбы — заставить его с помощью таких гнусных фокусов отнестись сердечно к этой предательнице. Вторую половину ночи он провел в молитве, робко прося у судьбы исцеления Псевды, чтобы ему не пришлось быть добрым к ней. Из-за этой напряженной душевной работы он на следующее утро был так разбит, Что с трудом поднялся с постели.

Отказавшись от завтрака, он поспешил на Мюнстергассе.

— Наместник, как дела у вашей жены? Надеюсь, ничего страшного? — преисполненный страха, спросил он уже с порога.

Наместник удивился.

— С какой стати? Она же не больна. Так, слегка разболелись зубы… Но почему вы называете меня наместником?

— Ничего, ничего, — радостно воскликнул он и с легким сердцем поспешил уйти; судьба, стало быть, услышала его молитву. Но зубная боль хотя и не опасна для жизни, но очень мучительна. «Стоп! Славная мысль, просто великолепная! Вопреки состоянию войны, в котором я нахожусь с Псевдой, в благодарность за то, что она не заболела, я тоже отвечу ей любезностью (ведь и войну можно вести по-рыцарски). Итак, вот что: пока она страдает от зубной боли, я тоже буду страдать, причем от той же самой боли — зубной. Правда, славная мысль? Замечательно! Это ли не учтивое ведение войны?» Он отправился к зубному врачу Эффрингеру, к дому которого он, к сожалению, уже знал дорогу. Позвонив, он попросил удалить ему вот этот и этот зуб.

— Но этот зуб совершенно здоров! Вы, очевидно, имели в виду коренной зуб рядом? Его, во всяком случае, не жалко.