Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту - Цицерон Марк Туллий

CCCLXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., IX, 10]

Формийская усадьба, 18 марта 49 г.

1. Мне не о чем было писать; ведь я не узнал ничего нового и накануне ответил на все твои письма. Но так как нездоровье не только лишало меня сна, но даже не позволяло мне бодрствовать без сильнейшей боли, я начал писать тебе это, не зная, о чем, без определенной темы, с целью как бы поговорить с тобой, а это — единственное, что меня успокаивает.

2. Безумен, мне кажется, был я сначала, и меня мучит одно то, что я не последовал, как простой пехотинец, за Помпеем, когда он во всем скользил вниз или, лучше, падал. Я видел его за тринадцать дней до февральских календ полным страха; в тот самый день я почувствовал, что он предпринимает. Впоследствии он ни разу не заслужил моего одобрения и никогда не переставал делать одну оплошность за другой. За то время он ничего мне не написал, ни о чем не думал, кроме бегства. Что еще нужно? Как в любовных делах отталкивает нечистое, нелепое, непристойное, так безобразие его бегства и небрежения отвратило меня от любви; ведь он не делал ничего достойного того, чтобы я присоединился в качестве спутника к его бегству. Теперь поднимается любовь, теперь не могу перенести тоски, теперь мне нисколько не помогают книги, нисколько не помогают занятия, нисколько не помогают учения. Так дни и ночи, подобно той птице1670, смотрю я на море, жажду улететь. Несу я, несу кару, за свое безрассудство. Впрочем, что это было за безрассудство? Чего не сделал я самым осмотрительным образом? Ведь если бы было стремление только к бегству, я бежал бы с величайшей охотой, но я отшатнулся перед жесточайшей и величайшей войной, какой люди еще не могут заранее себе представить. Что за угрозы муниципиям, что за угрозы поименно честным мужам, что за угрозы, наконец, всем, кто остался бы! Как часто пресловутое: «Сулла мог, а я не смогу»1671!

3. У меня все то засело: дурно поступил Тарквиний, который натравил на отечество Порсену, натравил Октавия Мамилия1672, бесчестно — Кориолан1673, который обратился за помощью к вольскам, правильно — Фемистокл, который предпочел умереть1674; преступником был Гиппий1675, сын Писистрата, который пал в марафонской битве, идя с оружием против отечества; но Сулла, но Марий, но Цинна — правильно, более того — пожалуй, по праву; но что может быть более жестоким, что более мрачным, чем их1676 победа? От этого рода войны я и бежал и тем более, что видел, как замышляется и подготовляется даже более жестокое. Мне, которого некоторые назвали спасителем этого города, которого назвали отцом1677, привести к нему полчища гетов, армян и колхов? Мне причинить своим согражданам голод, а Италии — опустошение. Во-первых, я полагал, что этот1678 смертен, что он может быть уничтожен даже многими способами, однако считал, что Рим и наш народ, насколько это от меня зависит, должны быть спасены для бессмертия, и все-таки меня утешала некоторая надежда, что скорее произойдет какое-то соглашение, чем этот1679 дойдет до столь великого преступления, а тот1680 — до столь великого позора. Иное теперь все положение, иной мой образ мыслей. Солнце, как говорится в одном твоем письме, мне кажется, выпало из мира. Как у заболевшего, говорят, есть надежда, пока есть дыхание, так я, пока Помпей был в Италии, не переставал надеяться. Вот что, вот что меня обмануло и, сказать правду, возраст, уже обратившийся от непрерывных трудов к покою, изнежил меня, приучив к удовольствиям домашней жизни. Теперь, если попытка будет сопряжена даже с опасностью, я во всяком случае попытаюсь улететь отсюда.

4. Быть может, надлежало раньше, но то, о чем ты написал, меня задержало, а больше всего твой авторитет. Ибо, когда я дошел до этого положения, я развернул свиток твоих писем, который держу под печатью и храню самым заботливым образом. И вот в том, которое ты пометил днем за девять дней до февральских календ, говорилось так: «Но увидим, и что делает Гней, и куда направлены помыслы того1681; если этот оставит Италию, он поступит совсем дурно и, как полагаю, безрассудно, но наши решения только тогда будут подлежать изменению». Ты пишешь это на четвертый день после моего отъезда из-под Рима. Затем за семь дней до февральских календ: «Только бы наш Гней не оставлял Италии так же безрассудно, как он оставил Рим». В тот же день ты посылаешь второе письмо, в котором совсем прямо отвечаешь на мой вопрос; в нем говорится так: «Но перехожу к твоему вопросу. Если Гней уходит из Италии, то считаю, что следует возвратиться в Рим. И в самом деле, какой предел странствованиям?». Это у меня крепко засело, и теперь вижу, что к самому жалкому бегству, которое ты мягко называешь странствованием, присоединилась бесконечная война.

5. Следует предсказание — за пять дней до февральских календ: «Если Помпей остается в Италии, и дело не доходит до соглашения, то война, я считаю, будет более длительной; если же он оставляет Италию, то, полагаю, происходит подготовка к последующей беспощадной войне». Следовательно, я принужден быть участником, союзником и пособником в этой войне, которая и беспощадна и против граждан? Далее, за шесть дней до февральских ид, когда ты уже больше знал о решении Помпея, ты заканчиваешь одно из писем вот так: «Я не советую тебе, если Помпей оставляет Италию, также бежать; ведь ты сделаешь это с величайшей опасностью и не принесешь пользы государству, которому позже ты сможешь принести пользу, если останешься». На кого из любящих отечество и на какого государственного деятеля не подействовал бы авторитет проницательного человека и друга при таком совете?

6. Затем, за два дня до февральских ид, ты на мой вопрос снова отвечаешь мне так: «Ты спрашиваешь меня, стою ли я за бегство или же считаю более полезным промедление; в настоящее время я, со своей стороны, считаю внезапный отъезд и поспешное отправление бесполезным и опасным как для тебя, так и для Гнея и нахожу лучшим, чтобы вы находились отдельно друг от друга и на сторожевых башнях1682; но, клянусь богом верности, думать о бегстве считаю позорным для нас». Это позорное наш Гней обдумал двумя годами раньше. В такой степени душа его уже давно сулльствует и проскрипствует. Затем, как мне кажется, после того как ты написал мне кое о чем в более общем смысле, а я счел, что ты даешь мне понять, чтобы я покинул Италию, ты настойчиво опровергаешь это за десять дней до мартовских календ. «Но я ни в одном письме не давал понять, что если Гней покинет Италию, тебе следует покинуть ее вместе с ним, или, если дал понять, то был, не говорю — непостоянен, но безумен». В этом же письме, в другом месте: «Не остается ничего, кроме бегства; отнюдь не считаю и никогда не считал, что тебе следует в нем участвовать».

7. Все эти рассуждения ты развиваешь более тщательно в письме, отправленном за семь дней до мартовских календ: «Если Маний Лепид и Луций Волкаций остаются, считаю, что следует остаться с тем, чтобы, если Помпей будет благополучен и где-нибудь остановится, ты оставил эту жертву умершим1683 и легче согласился быть побежденным в борьбе вместе с тем, нежели с этим царствовать в этом скоплении нечистот, которое предвидится». Ты многое обсуждаешь в соответствии с этим мнением; затем в конце: «А что, если, — говоришь ты, — Лепид и Волкаций уезжают? Совсем не нахожу ответа. Итак, то, что произойдет и что ты совершишь, сочту должным одобрить». Если ты тогда сомневался, то теперь, конечно, не сомневаешься, когда они остаются.