Робеспьер - Эрве Лёверс

его речь представляют, как "политическое завещание". В Якобинском клубе он будто бы сказал: "Вы выслушали моё предсмертное завещание. Мои враги или, скорее, враги республики, так могущественны и так многочисленны, что я не мог бы обольщаться долгое время избегать их ударов. Никогда я не чувствовал себя более растроганным, говоря с вами; ибо мне кажется, что я с вами прощаюсь"[342]. Были эти слова произнесены или нет, ясно одно: Робеспьер показывает себя полным энергии; он ещё не сдаётся. Эта решительность делает его наступление в Конвенте ещё более странным, так как, в отличие от того, что происходило во время ликвидации эбертистов и снисходительных, обвинение выдвинуто не от имени правительственных Комитетов, а только им одним; и им против части комитетов…

Последние дни

9 термидора (27 июля) Робеспьер полагается на доклад Сен-Жюста. Он не планировал никакого "заговора", как его в этом обвиняли; но он знает, что заседание решающее. Противостоит ему серьёзная решимость, но не подготовленный, составленный, безошибочный заговор. Конечно, имеются недовольные, готовые действовать. Есть Фуше и Тальен, мобилизующие и агитирующие Собрание в течение многих недель. Есть Камбон, Малларме и Рамель, прямо обвинённые накануне. Есть Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенн, с которыми грубо обошлись у Якобинцев, обозлённые на Сен-Жюста, как и Карно, так как пылкий член Конвента не представил им заранее свой доклад… Тем не менее, доминирует импровизация.

В этот день Собрание – это театр; драматурги не ошибались по этому поводу, и множество раз выводили на сцену драму. Колло д'Эрбуа председательствует. Около полудня он даёт слово Сен-Жюсту, чтобы представить доклад от имени правительственных Комитетов. Молодой депутат начинает: "Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них. […] Ваши Комитеты общей безопасности и общественного спасения поручили мне представить вам доклад о причинах серьезного волнения, которым было охвачено в последнее время общественное мнение. Хотели сообщения, что в правительстве раскол. Нет, это не так. Я буду говорить о нескольких лицах, побуждаемых завистью, которые пытались усилить свое влияние, чтобы достичь своих целей. Эти люди содействовали тому, чтобы мне был поручен доклад, о котором я говорю. Они полагали, что я поддамся человеческому желанию добиться всеобщего примирения…"[343]

История повторяется; как и Робеспьер накануне, Сен-Жюст начинает обличительную речь. Но на этот раз, посреди взволнованной аудитории, поднимается один человек и грубо прерывает оратора; это Тальен. Он удивляется и спрашивает, почему член правительства снова притязает на то, чтобы выступать от своего собственного имени. "Собираются усугубить беды родины, - говорит он, - я же собираюсь потребовать здесь, чтобы занавес был наконец полностью сорван". Раздаются аплодисменты, оставляя Сен-Жюста безгласным. Брешь пробита. Бийо-Варенн врывается в неё и возмущается заседанием в Якобинском клубе 8 термидора, где, уверяет он, "открыто разрабатывался план вырезать Национальный конвент". "Ужасное волнение" пробегает по залу. Бийо продолжает; он разоблачает заговор, первым актом которого является речь Сен-Жюста, затем принимается за Робеспьера: он покинул Комитет общественного спасения, когда он увидел, что не может там больше доминировать, "он избавил от эшафота одного негодяя", это "тиран". Всё это кажется сумбурным и противоречивым, но Собрание присоединяется и поднимается, как один человек.

Удовлетворённый председатель отказывает в слове всем, кто не разделяет его мнения; Леба, который проявляет настойчивость, сурово призван к порядку. Робеспьер не может больше высказаться; если верить Бийо-Варенну, у него всё же была готовая речь, которую он много раз доставал из кармана. Он у подножия трибуны, взволнованный, оскорблённый, бессильный. Тальен снова говорит; он обвиняет Робеспьера, затем Анрио, командующего Национальной гвардией, затем Дюма, председателя Революционного трибунала, и некоторых других. Бийо-Варенн и Вадье заходят дальше. Собрание постановляет арестовать Дюма, Анрио, Буланже, Дюфресса, Лавалетта, и т. д. Робеспьер требует слова; "Нет, долой тирана!"

Посреди обвинений, Барер произносит ключевую фразу дня: "Огромные репутации и равные люди не могут существовать совместно". Он обличает не столько диктатуру, в политическом смысле этого термина, сколько диктатуру общественного мнения. Он повторяет это в тот же день: заговор, сплетённый "узурпаторами общественного мнения", только что потерпел неудачу. Он повторяет это на следующий день: "Когда один человек деспотически захватывает волю, решения и самые многочисленные движения, самое знаменитое народное общество, он незаметно становится властителем общественного мнения". Но многие не довольствуются этим. Они полагают, что, чтобы сразить Робеспьера, преступление должно быть более тяжким; это должно быть преступление Кромвеля (Камбон), тирана (Тальен), коронованного тирана (Вадье)… В последующие недели неопределённость обвинений проявляется в колебаниях наблюдателей; некоторые считают, что Робеспьер был тираном; другие, что он хотел им стать.

Трагическая развязка, множество раз описанная, очаровала искренностью открывающейся в ней приверженности долгу. Не имея возможности ответить, Робеспьер бросает, как вызов: "Я требую, чтобы меня послали на смерть". Да, декрет об аресте, отвечает Луше. Тотчас же Огюстен требует разделить его судьбу: "Я также виновен, как и мой брат; я хотел делать добро для моей страны; я хочу также погибнуть от руки преступления". Посреди всеобщего смятения, в свою очередь обвинены Кутон и Сен-Жюст. Депутаты, поднимаются, аплодируют и кричат: "Да здравствует свобода! Да здравствует республика!" Молодой представитель, член Комитета общественной безопасности, отказывается разделить это беспокойное воодушевление и также требует своего ареста; его узнают, это Леба, супруг одной из дочерей Дюпле. В свой черёд арестован и он. Пятеро депутатов выведены из Конвента.

Всё завершается под выражение единения и энтузиазма; когда председатель объявляет победу Собрания, когда он провозглашает: "Никогда, нет, никогда у французского народа не будет тирана", "нет, нет!" слышится со скамей, а также с трибун. Результат подтверждает всё возраставшую изоляцию Робеспьера и изменение баланса, которое отметило предшествующие недели; он был обеспечен при помощи определяющего вмешательства монтаньяров, которые были хозяевами дня. Более того, как не удивиться, что трибуны никак не защитили Робеспьера и его друзей? Куда перешли эти люди, эти женщины, которые так часто его поддерживали? Где "его публика"? Всё же, накануне якобинцы ощущали приближение конфликта… Мало вероятно, чтобы у Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенна или Тальена были средства отфильтровать вход на трибуны. Тогда почему якобинцы не смогли мобилизоваться? Принесли ли повторяющиеся обвинения в тирании свои плоды, сделав так, что ответственность за продовольственные проблемы и за пролитую кровь даже в самом народе ассоциировалась с одним человеком? Это возможно. Робеспьер ощущает