Робеспьер - Эрве Лёверс

но я хочу погасить, если это возможно, факелы раздоров лишь силой правды. Я собираюсь разоблачить злоупотребления, которые ведут родину к разрушению, и которые только ваша порядочность может пресечь; я собираюсь защитить перед вами оскорблённую власть и попранную свободу. Если я скажу вам кое-что о преследованиях, объектом которых я являюсь, вы нисколько не вмените мне это в преступление; вы совершенно не походите на тиранов, с которыми вы боретесь"[334]. Оратор серьёзен, атмосфера тяжёлая, аплодисменты редки.

Прежде всего, именно к разговору о себе он хочет таким образом прийти; он слишком хорошо понимает, как часто в течение многих недель его беспрестанно настигают повторяющиеся обвинения в тирании, диктатуре. Летом 1791 г., осенью 1792 г. несколько пылких речей позволяют их отклонить; а теперь? Для эффективности риторики, он начинает с "мы" (Комитет) и продолжает с "я". Вот "мы": "Каковы же суровые деяния, в которых нас упрекают? Кто их жертвы? Эбер, Ронсен, Шабо, Дантон, Лакруа, Фабр д'Эглантин и несколько других их сообщников. Нас упрекают в наказании этих людей? Никто не осмелится защищать их. […] Разве это мы бросили в тюрьмы патриотов и внесли ужас в сердца людей всех состояний? Это сделали чудовища, которых мы обвинили. […] Верно ли, что распространяли гнусные списки, в которых названы жертвами несколько членов Конвента и которые будто бы были делом рук Комитета общественного спасения, а затем и моих рук?"[335]. Происходит соскальзывание к "я".

Робеспьер говорит о себе. Как, удивляется он, можно обвинять его, его одного, а не Комитет общественного спасения, в желании посягнуть на национальное представительство, в стремлении к верховной власти? Он даёт объяснения, оправдывается, не поддаваясь попытке автобиографии, много раз встречавшейся. Он не напоминает о своём жизненном пути, а разоблачает противоречивые обвинения, которые, все, заканчиваются неизбежным заключением: он диктатор. Но в чём его упрекают? – спрашивает он. В преследовании семидесяти трёх заключённых жирондистов или в их защите? В том, что он крайний или в том, что он умеренный? "Они называют меня тираном, - негодует он... Если бы я был им, они бы ползали у моих ног, я бы осыпал их золотом, я бы обеспечил им право совершать всяческие преступления и они были бы благодарны мне! Если бы я был им, то монархи, которых мы победили, не только не доносили бы на меня (какой нежный интерес проявляют они к нашей свободе!), а предлагали бы мне свою преступную поддержку; я вступил бы с ними в сделку"[336].

После этих слов Робеспьер думал вставить сильную формулировку, подтверждающую его общественную добродетель и его готовность к самопожертвованию. Он пишет её, потом вычёркивает. Он повторяет её немного дальше: "Кто я такой, кого обвиняют? Раб свободы, живой мученик республики, жертва и враг преступления"[337]. Он продолжает, снова переходит от "я" к "мы", затем опять говорит о себе: "В частности, начали доказывать, что Революционный трибунал — это кровавый трибунал, созданный только мною, и что я полностью овладел правом убивать всех порядочных людей и даже всех мошенников, ибо хотели создать мне врагов всякого рода. […] Каждому депутату, возвращающемуся из миссии в департаментах, говорили, что один я спровоцировал их вызов. […] Всё делал я, все требовал я, все приказывал я, нельзя ведь забыть мой титул диктатора"[338].

И, таким образом, речь продолжается, то убедительная, то сумбурная; то разочарованная, то боевая и ироничная; зачастую повторяющаяся. В течение двух часов Робеспьер защищается, напоминает о своей мечте о "добродетельной республике", о своей убеждённости, что революционное правительство остаётся необходимым, что борьба не окончена.

То тут, то там привлекают внимание живые обвинения: вот служащие Комитета общественной безопасности, согласно ему, бывшие дворяне и скрытые роялисты, умножающие злоупотребления против друзей родины и оправдывающиеся одним: "Этого хочет Робеспьер"[339]. Вот Камбон, Малларме и Рамель, поимённо обвинённые: "В управлении финансами контрреволюция"[340]. В последние минуты речи Робеспьер усиливает свои атаки: "Скажем, следовательно, что против свободы общества существует заговор; что своей силой он обязан преступной коалиции, интригующей в самом Конвенте; что эта коалиция имеет сообщников в Комитете общественной безопасности и во всех бюро этого Комитета, где они господствуют; что враги республики противопоставили этот Комитет Комитету общественного спасения и таким образом установили два правительства; что в этот заговор входят члены Комитета общественного спасения; что созданная таким образом коалиция стремится погубить патриотов и родину"[341]. Виновные среди нас, говорит он, среди вас, и вплоть до правительственных комитетов: накажем, обновим, очистим, сокрушим – вот глаголы, которые он использует.

Депутаты в Собрании обмениваются беспокойными взглядами. Робеспьер не требует обвинительного декрета, это верно, но обвинения резкие. Он назвал Камбона, Малларме, Рамеля; кто следующие?

Атака застаёт врасплох и удивляет, как это показывает полная неразбериха в реакциях; ни один ответ не был согласован. Удивительно, но именно Лекуантр, враг Робеспьера, требует напечатать речь. Но Бурдон из Уазы (другой враг) полагает, что следует сначала отослать её в правительственные комитеты для рассмотрения. Завязывается спор. Барер поддерживает напечатание, а Кутон заходит дальше, предлагая рассылку во все коммуны. Принято! Но спор возобновляется, вспыхивает с новой силой, вырывается на свободу; критики воспламеняются. Вадье, Камбон, Бийо-Варенн чувствуют нависшую над ними угрозу и не могут молчать. Панис протестует: "Я упрекаю Робеспьера в том, что он изгоняет якобинцев, как ему заблагорассудится. Я хочу, чтобы он не имел большего влияния, чем любой другой; я хочу, чтобы он сказал, не подверг ли он в проскрипции наши головы, чтобы он сказал, есть ли моя в списке, который он составил". Шарлье продолжает: "Назовите тех, кого вы обвиняете!" Ему много аплодируют. В конце концов, Собрание подтверждает напечатание, но отказывается от рассылки в коммуны.

Тем же вечером Робеспьер хочет прочесть свою речь в Якобинском клубе. Двое из его противников из Комитета общественного спасения, Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенн, также находятся здесь и требуют слова. Их поддерживает депутат Жавог, который бросает: "Мы не хотим властелина у Якобинцев". Если спокойствие и возвращается во время речи, принятой лучше, чем в Конвенте, оно снова нарушается после финальных обвинений; но на этот раз, в чрезвычайном возбуждении, среди криков: "На гильотину!", Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенна выгоняют из зала. Эти вечером Робеспьер одерживает победу.

Но верит ли он в свой успех? Начиная с III года