Заботы света - Рустам Шавлиевич Валеев

поэт, но ведь и судьба народа безрадостна. Нет народа с легкой судьбой, и поэты извека пишут об этом, написал и татарский поэт… так что же, в тюрьму его за это?

Николай Аверьянович отложил листы и решил, что обо всем таком он лично поговорит с Пинегиным, тот неглуп и поймет, должен понять! Или пока не говорить, а только просить об отставке со ссылкою на занятость? А дел и впрямь невпроворот: в мае придется прочитать более трехсот страниц студенческих работ, в сентябре — читать магистерские работы… а и журнал надо вести, и попечительство над учебным округом — все требует его личного участия. Где же взять времени на чтение рукописей? Так он говорил себе, но про главное не поминал, про то, что теперь он все чаще бывает занят исполнением секретных поручений по прочтении книг и рукописей, которые шлет в комитет губернская администрация, а также жандармское управление и судебные учреждения. Вот и получается, что он исполняет роль не только переводчика, но и судебного-эксперта, определяющего преступность материалов. И его познания в языках, в культуре поволжских народов используются… боже, неужели только для того, чтобы участвовать в судилище над писателями и журналистами? Можно ли после этого уважать себя?

Тихонько постучав, вошла Раиса Герасимовна. Удивительно чутко угадывала она минуту передышки у мужа и заходила посидеть, перемолвиться словом. Он понимал, что жизнь ее замкнута среди забот о детях, о быте, что заботы утомительны и однообразны, и старался хоть чем-то утешить и подбодрить жену.

— А знаешь, о чем я думал, — заговорил он с искренними интонациями, хотя вовсе и не думал о том, — а не поехать ли нам всем на кумыс? Куда-нибудь в самарскую деревню, к татарам, а?

— Но разве лето у тебя свободно?

— Будет, будет свободно! Кое с какими обязанностями я разделаюсь уже теперь… да, милая, я решил. Я, может статься, чуточку потеряю в деньгах, но зато я буду иметь время, свободу!

— Как знаешь, Николенька, — отозвалась она кротким согласием и, улыбнувшись, заговорила о детях: — Нынче делала Ванюше полоскание йодом… ты бы посмотрел, как послушно, как терпеливо сносит он всякое лечение! Да, вот что я хотела спросить: нет ли среди твоих учеников кого-нибудь с Кавказа? Доктор говорит, полезны полоскания эвкалиптом…

— Должно быть, есть, не припоминаю. Но я обязательно поинтересуюсь. А что, — спросил он вдруг, — Володя опять отказался от супа?

Она закусила нижнюю губу, глаза ее заслезились; чтобы не расплакаться, она сильно мотнула головой. Николай Аверьянович вздохнул. Володя, старший, учился в пятом классе гимназии, но был не по возрасту малорослый, худой, плохо ел, плохо засыпал с вечера, а утром нельзя было добудиться. Лида, ей двенадцатый год, тоже худа, анемична; у Вани постоянно болит горло, а младшей, Настены, уже нет на этом свете… «Господи, — подумал он, — господи! Дети наследуют мою слабую, старую плоть». Еще минуту, и он бы тоже, наверное, расплакался. Но, взяв себя в руки, он встал и тихо, строго произнес:

— Я не все еще дела сделал, Рая.

— Хорошо, милый, ухожу. Принести тебе кофе?

— Потом… я сам.

Жена ушла. Он сел в кресло и прикрыл ладонью глаза, которые нестерпимо пощипывало. Воспоминания о шестилетней Настене, умершей прошлой весной, мучили его особенно. «Сколько же лет мне было, когда она родилась, — подумал он, — тридцать восемь? Нет, шел уже сороковой. Дети наследуют мою слабую, старую плоть… но, может быть, наследуют мой опыт? Ведь есть же мнение среди ученых, что вместе с другими данными родителя дети наследуют и опыт жизни; даже приводят в пример выдающихся людей, чьи отцы породили их в немолодом уже возрасте». Но что с того, если даже Настене и передались какие-то его положительные черты? Здоровье-то было хрупкое, сердчишко остановилось уже на седьмом году. А какая была очаровательная — с мраморно белым личиком, синими большими глазами, светлыми вьющимися волосами! Все говорили: вырастет красавицей, и все ее любили, баловали… и как убивалась потом нянюшка, милейшая Агафья Никитична, которая ходила за всеми его детьми, начиная с Володи!

Мучительно не забывались ее последние дни, особенно один, поминальный: уж так она просилась пойти с нянюшкой на кладбище, но они побоялись, не отпустили. А нянюшка ушла обиженная, одна.

— Ты, нянюшка, побыстрей приходи, я ждать буду!

А когда старуха вернулась, подбежала к ней, затормошила:

— Ну что, нянюшка, расскажи!

Та усадила девочку на своем сундучке, села рядом и начала рассказывать:

— Нынче-то на земле святой, родительской заупокойное идет поминовение, души праведных покойников привитают у могил своих. Радуются вместе с певчими птахами, с мотыльками нарядными, то над могилами в кустах порхают, то в голубую высоту взовьются, да звонко так, благостно оглашают…

— Нянюшка, а кто порхает, душа?

— Душа, милочка, душа. На могилки-то, где покоятся мои родители, прилетели две сизые горлинки, сели на дубовый крест, тихо ворковали да кланялись.

— А ты, нянюшка?..

— Я земным поклоном ответила и слезами залилась. Загрустили души-горлинки, жалко им стало нянюшки, поднялись на крылышки, да и полетели возвещать людям добрым, помнили чтоб родительский завет, сирых приласкивали… Ох, вспамятовала, Настю-то велено угостить, ну-тка! — С этими словами нянюшка вынула из корзинки лепешку и дала девочке.

Потом жена уходила гулять с Ваней и Лидой, потом обедали все вместе, потом нянюшка собралась к своей племяннице, а жена пошла укладывать спать малышей. Володя заспорил с матерью: он собирался вечером на каток, а мать не разрешала почему-то. Володя кричал: «Ты нехорошая, да, нехорошая… я не могу жить в этом доме!» — кричал, плакал даже. Но Николай Аверьянович не вышел из кабинета: с его участием подобные сцены тянулись долго и скандально, потому что он начинал нервничать, говорить в повелительном тоне, так что сын впадал в истерику и долго не мог успокоиться.

Через минуту-другую домочадцы затихли, и он, облегченно вздохнув, сел к столу. Собственно, дело уже было сделано: отчет написан, прошение председателю тоже. С принятием прошения он терял тысячу двести годовых, которые получал за цензирование, но и освобождался от тяжести, которая угнетала его и физически, и морально.

«Бездарная и, в сущности, ненужная работа, — думал он. — Вот в некоторых странах нет совсем цензуры, но каждый издатель ответствен за свое издание, его могут привлечь даже к суду. Тоже контроль своего рода, но зато не так прямо, не так оскорбительно, как у нас в России. А этот наш казенный патриотизм, великодержавное пренебрежение к инородцам, к их языку и культуре! Но ведь мы великая страна, под крылом нашим многие народы и племена, идет постоянный процесс взаимного общения,