Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

— В свое время в Гоби, — неспешно проговорил Быков, глядя в дождливую мглу впереди и словно бы ни к кому не обращаясь, — много довелось работать с китайскими товарищами. Так меня еще тогда поразило: "товарищ" по-китайски — "тунчжи" и дословно это значит что-то вроде "единочаятель". Не единомышленник даже — а тот, с кем мы хотим одного и того же. Здорово, правда?

— Ну, вот видишь! Значит, первый ответ на вопрос "зачем?" будет: для своих единочаятелей. А уж когда найдешь их, тогда вместе с ними можно попытаться дать еще более общий ответ. Найти еще более высокую цель…

— Не знаю… — раздумчиво прогудел Быков. — По-моему, наоборот. Ты работай, а тунчжи сами найдутся. А если начать с того, что собрать толпу на идейной какой-нибудь основе, оглянуться не успеешь, как эти партайгеноссе станут бандой, навязывающей свои чаяния всем, до кого могут дотянуться.

— Приехали, — подал голос Тойво, и громада автобуса остановилась с неожиданной легкостью, будто закон инерции о ней забыл. — Значит, дядя Леша, дело такое. Там внизу домофон, и еще на этажах решетки… Это я все сейчас открою, вы поднимайтесь и звоните прямо в квартиру. А я уж, — в его голосе появились виноватые нотки, — не буду вас дожидаться, вернусь к себе.

— Конечно, возвращайся, — сказал Быков. — Что тебе тут.

— Вы, когда закончите, просто кликните кого-нибудь из нас. Этак в глубине души, как сегодня.

— Услышите? — чуть усмехнулся Быков.

— Н-ну, наверное… — без уверенности протянул Тойво. Потом спохватился. — Да конечно, услышит кто-нибудь. Я же услышал! И доставим обратно в целости-сохранности.

— Договорились, — сказал Быков, и в кабине водителя никого не стало.

Быков грузно выпростался из кресла в проход — в широких недрах салона ему все равно было узковато — и выпрямился. Григорий Иоганнович сидел неподвижно, по-прежнему прикрыв глаза, но чувствовалось: он напряжен, как струна.

— Идем, — сказал Быков негромко.

— Я не пойду, Алексей, — еще тише ответил Григорий Иоганнович.

— Как это? — не понял Быков.

— Я не уверен, что мне есть, что сказать там.

— Погоди… Вместе же собирались!

— Я передумал.

Он замолчал. Быков, сопя, нависая над ним мохнатым и суровым айсбергом, выждал несколько мгновений. Потом смирился.

— Хорошо, — проговорил он с какой-то запредельной мягкостью. — Хорошо, Иоганыч. Подожди меня тут, я скоро. Только под дождь, пожалуйста, не выходи.

Эта мягкость, почти — нежность, никак не вязалась с его обликом. И потому казалась еще более невероятной, чем цитата из Марка.

Григорий Иоганнович сказал рвущимся голосом:

— И вообще я не вернусь.

Быков медленно втиснулся обратно в кресло, из которого с таким трудом выбрался минуту назад.

— Да что с тобой, дружище? — едва слышно проговорил он.

Григорий Иоганнович резко повернулся к нему, и глаза его наконец открылись — широко и болезненно, словно от внезапного ожога хлыстом.

— Мне стыдно жить в выдуманном мире! — фальцетом крикнул он. — Понимаешь, Алеша? Стыдно! Не могу! Я — настоящий! Я здесь… — у него не хватило легких на крик. Захлебнувшись, он попытался перевести дух — и тогда уже понял, что больше ему нечего сказать, все сказано.

Быков медленно, страшно побагровел, наливаясь венозной кровью. Какое-то короткое время он пытался сдержаться, а потом и его прорвало. Огромный чугунный кулак с треском ударил в спинку переднего сиденья.

— Ты что же, воображаешь, будто этот мир не выдуман?! Да это же морок, морок!! Нашел реальность! Если бы не подпитка валютой и трепотней извне, он двух лет бы не простоял! И десятка лет он все равно не простоит! Голову на отсечение даю — не простоит десяти лет! Двух пятилеток!!

Григорий Иоганнович молча смотрел Быкову в лицо и часто, с каким-то горловым треском дышал. Словно в гортани у него ктото ритмично рвал бумагу. Потом птичьи пленочки век вновь стали опускаться ему на глаза.

— Видно, раз уж начали, надо этот вариант теперь докрутить до конца, чтобы окончательно отбить от него охоту, — тихо сказал Быков. — Как в семидесятых-восьмидесятых большевистский вариант до полного износа докрутили, так что всех уже рвать начало от слова "коммунизм"… Может, и впрямь: претерпевый до конца, той спасен будет?

Григорий Иоганнович молчал.

— Опомнись, Гриша. Естественных миров у человека нет. Именно потому, что человек — не животное. Язык — выдумка. Письменность — выдумка. Законы — выдумка. Тексты Библии, и Вед, и Луньюя, и Корана поначалу возникали у когото в мозгу, а потом из них вырастали целые цивилизации. Конечно, они отличались от тех идеальных образов, которые описывались в текстах. Но еще больше они отличались от той реальности, что была до них. И — в лучшую сторону, Гриша, всегда в лучшую! Чем мир человечнее — тем более он выдуман, а чем он естественнее — тем бесчеловечнее… Миров много. Все миры люди сначала выдумывают, а уж потом одна из выдумок становится реальностью смотря по тому, сколько народу хочет именно ее, а не чего-то еще. Этого мира в некий момент захотели слишком многие. Кто из корысти, кто от усталости, кто от злости или разочарования… Да что греха таить, на этот мир просто отвалили больше денег. И не так уж трудно понять, кто. Кому выгодно. Интеллигентные люди об этом говорить стесняются, они же на общечеловеческих ценностях воспитаны, в европейский дом хотят… но фразу "Бойтесь данайцев, дары приносящих" — не Ампилов здешний придумал. И еще за много десятилетий до красно-коричневых было сказано: у России друзей нет, да и союзников всего два: ее армия и ее флот… Но, Гриша… это же не причина…

И Быков умолк. Ему тоже больше нечего было сказать.

— Я не вернусь, Алексей, — проговорил Григорий Иоганнович. И не уговаривай, и не заставляй. — Запнулся. — В кон… — у него перехватило горло. — В конце концов… тут… Тут у нас независимость.

Он выдавил это, сам стыдясь, — словно вынужденную скабрезность.

Быков медленно отвернулся. Растопырив локти, упер руки в колени и сгорбился.

— Ах, вот оно что, — глухо пробормотал он.

Потом глянул на друга исподлобья и чуть улыбнулся.

— Ну кому ты там такой нужен?

— На Родине человек всегда нужен, — сказал Григорий Иоганнович. — Любой.

— Не много у тебя найдется в здешней Латвии единочаятелей.

— А я верю…

— Верю! Снова квазирелигия! Значит, вопрос "зачем?" — это вопрос не цели, а веры, так получается, Григорий Иоганнович?

Тот молчал. Откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза совсем. И лишь тогда сказал, опять словно стесняясь своих слов:

— Ты же вот… сам… проговорился сейчас… связываешь человечный вариант именно с твоей страной.