Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Они так и промолчали всю дорогу. Григорий Иоганнович, казалось, дремал; на поворотах голова его расслабленно моталась на спинке сиденья. Быков сидел, словно Будда, глядя вперед неподвижными, бесстрастными глазами.

В радиоприемнике с оглушительным дребезгом то ли гитары, то ли какие-то местные синтезаторы снова принялись перекатывать и перебрасывать друг другу щербатые, крошащиеся звуки, и очередной Орфей с наркотическим восторгом и нарочитой невнятностью заблеял, с трудом попадая в ноту:

Без руля и без ветрил

Нанесло на нас педрил!

— Смешно, — сказал водитель.

— Славный мир, — вдруг произнес Григорий Иоганнович, не открывая глаз. — Веселый мир. Все шутят. И все шутят одинаково.

— Тойво, — проговорил Быков, — будь человеком, погаси это.

Водитель, улыбаясь, коснулся выключателя, и стало тихо.

— Я думал, чтоб вы не скучали, — извиняющимся голосом, но как-то снисходительно проговорил он.

— Спасибо, — невозмутимо ответил Быков.

— Ну, вот, — сказал Тойво, — уже стамеска. Подъезжаем.

Автобус, неторопливо прокрутившись по площади Победы, вписался в плотный поток машин, затрудненно сглатываемый гортанью Московского проспекта.

— Будто и впрямь из аэропорта едем, — проговорил Тойво. Обычные авиапассажиры рейса Мирза-Чарле — СанктПетербург, он засмеялся и, коротко обернувшись, сверкнул на стариков своей легкой улыбкой. — Вдумайтесь в икебану этих названий: Мирза-Чарле — Санкт-Петербург!

Они вдумались. Во всяком случае, помолчали.

— Стивенсон-заде! — возгласил Тойво.

— Эфраимсон ибн Хоттаб, — ответил Быков. — Холдинговая компания "Ленинец". Свердловская область и ее столица Екатеринбург. Все шутят одинаково. Хватит одинаково шутить, добрый юберменьш. И так на душе погано.

— Да что вы, дядя Леша, — раскатами провинциального трагика воскликнул Тойво, — да не надо! Да честное слово, все образуется! Из надзвездных селений, знаете ли, виднее!

— Может, и образуется раньше или позже, да жизнь-то у людей короткая, мальчик. Особенно у здешних. Оно все образо… зо-вы-вается, об-ра-зо-вы-вается, да вот до-об-ра-зоваться, это слово никак не давалось ему, но он упрямо повторил его, выговаривая по слогам, — не может. А жизни — раз и нет. Два и еще поколения нет. Три… Четыре… Четырех поколений уже… — он замолчал, не закончив фразы, и лишь бугры могучих скул заходили под дряблой кожей.

Автобус остановился перед светофором, в толчее других машин. Григорий Иоганнович открыл наконец глаза и посмотрел наружу.

— Сколько… — пробормотал он. — И все разные… Зачем столько разных? — прищурился, всматриваясь. — "Вольво", — с каким-то детским недоумением прочитал он. — "Па… паджеро". Между прочим, слово похоже на испанское, а если по-испански читать, должно получиться "Пахеро". Это как дон Жуан, который на самом деле Хуан. Целая тачка, полная теми, кому все пахеро! — и он надтреснуто, чуть истерично засмеялся.

Зажегся желтый глаз впереди, и лавина фырчащего, мокрого от дождя металла и стекла, не дожидаясь зеленого, повалила вперед, тесня и подрезая соседей.

— Знаешь. Алексей, — проговорил Григорий Иоганнович негромко. Быков чуть повернулся к нему, но он опять уже откинул голову на спинку и прикрыл глаза своими истонченными, будто птичьими веками. — Последнее время я часто вспоминаю… Когда я проводил вас в тот проклятый рейс… спецрейс семнадцать… я встретил Машу. В последний раз встретил, больше мы не виделись. Мы тогда поспорили слегка… о широте мысли. И теперь я понимаю, что оба были тогда в равной степени правы… и в равной неправы.

Опять светофор, и опять красный. Дождь барабанил снаружи, и каждая капелька, ползущая по стеклу, остро мерцала багровым. Нетерпеливо урчали и дребезжали машины, чадя и мокро блестя в сгустившихся сумерках; из высоко вознесенного салона они казались сплошной коростой из панцирей выброшенных на песок черепах.

— Она сказала, что все мы ограниченные люди, потому что не способны спросить себя: а зачем? А я сказал, что правы лишь те, кто не задает себе этого вопроса. Ты пьешь холодную воду в жаркий день и не спрашиваешь — "зачем?", сказал я. Ты просто пьешь, и тебе хорошо.

Автобус тронулся.

— Но тело — не душа, вот в чем штука. Биологическая потребность имеет простую и ясную, конкретную цель: поддержание жизнедеятельности тела. А вот какая цель у жизнедеятельности души? Своей аналогией я лишь уравнял работу разума с животным метаболизмом. Но человек тем и отличается от животного, что может ставить себе цели более высокие, чем съесть, выпить, совокупиться… А ответить на вопрос "зачем?" можно, лишь имея в виду некую высшую цель… высший смысл. Я был молодой дурак. В пятьдесят два года, уже со всеми своими четырьмя лучевыми ударами, уже стоя на этой клюке — я был молодой дурак, Алексей… Этот вопрос раньше или позже тебя настигает. Нельзя задавать его слишком рано — ответы будут не твоими, вычитанными в книжках… пусть в очень хороших книжках — все равно. Но нельзя и слишком медлить, потому что можешь не успеть ответить. Можно досконально изучить аморфное поле Урана, можно построить прямоточный фотонный двигатель… для чего?

— Ибо какая польза человеку, — медленно прогудел Быков, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Григорий Иоганнович даже глаза приоткрыл, недоверчиво покосившись на Быкова. Странно было слышать такое от человека, который на протяжении множества лет читал, казалось, лишь всевозможные руководства по эксплуатации, наставления да технические паспорта.

— Мы своим душам не вредили, — сказал Быков и осторожно положил чугунную, горячую, как из домны ладонь на острое колено друга. — Цель — люди, Иоганыч. Все остается людям.

— Да, мы так когда-то думали. Но люди-то разные, и цели себе ставят разные! И в разных целях будут использовать все, что ты им оставишь… Положа руку на сердце, Алеша… ведь на самом деле ты трудишься лишь для тех, чьи цели совпадают с твоими, про остальных в лучшем случае не думая… а в худшем — думая, что их всех надо как-то… перевоспитать… глаза им открыть, что ли… Ведь правда? И я тоже, и все… иначе человек не умеет!

Автобус легко отвернул влево — пассажиров одинаково качнуло на сиденьях; нечувствительно пересек встречную полосу и вкрадчиво, будто высматривая место для ночлега, покатил в сторону от проспекта.

— В свое время в Гоби, — неспешно проговорил Быков, глядя в дождливую мглу впереди и словно бы ни к кому не обращаясь, — много довелось работать с китайскими товарищами. Так меня еще тогда поразило: "товарищ" по-китайски — "тунчжи" и дословно это значит что-то вроде "единочаятель". Не единомышленник даже — а тот, с кем мы хотим одного и того же. Здорово, правда?