Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

лицом к кимере (химере, камере), стоят рядышком по стойке «смирно», он – с тенью вымученной улыбки, она – без какого-либо выражения на лице. Им вспомнилось и время этого снимка (между первым крестиком и целым кладбищем поцелуев), и повод: фотографию пожелала иметь Марина, которая подыскала ей подходящую рамку и место у себя в спальне, рядом с карточкой своего брата, отрока лет двенадцати или четырнадцати, одетого в байронку (рубашку с открытым воротом) и держащего в ложбинке соединенных у живота рук морскую свинку; все трое казались братьями и сестрами, из которых умерший мальчик обеспечивал вивисекционное алиби.

Следующая фотография была сделана при тех же обстоятельствах, но по какой-то причине капризная Марина ее отвергла: Ада читает за треножником, прикрыв ковшиком ладони нижнюю часть страницы. Очень редкая, лучистая, с виду неуместная улыбка играла на ее почти мавританских губах. Ее волосы струились частью по ключице, частью по спине; Ван стоял, склонив над ней голову, и невидящим взглядом смотрел в раскрытую книгу. Сосредоточенно и намеренно в момент скрытого под черной накидкой щелчка он соединил недавнее прошлое с неминуемым будущим и сказал себе, что это и есть объективное восприятие реального настоящего и что он должен помнить запах, вспышку, плоть настоящего (как он действительно помнил это полдюжины лет спустя – и хранит в памяти по сей день, во второй половине следующего столетия).

Но чем было вызвано то редкостное сияние на этих обожаемых губах? Веселая насмешка легко может перерасти, в градациях ликования, в подобие экстаза:

«Знаешь, Ван, что то была за книга – рядом с зеркальцем Марины и пинцетом? Я скажу тебе. Один из самых безвкусных и réjouissants романов, когда-либо “украшавших” первую страницу книжного обозрения в манхэттенском “Таймс”. Уверена, что твоя Кордула сберегла его в своем уютном уголке, где вы сидели, прижавшись висками, после того как ты меня бросил».

«Кошка», сказал Ван.

«Ох, гораздо хуже. “Полосатая Кошка” старика Бекстейна шедевр в сравнении с этим, этой “Любовью под Липами” некоего Ильманна, перетащенной на английский Томасом Гладстоуном, который, как кажется, служит в конторе “Паковщиков и Портер”, потому что на странице, которую смакует здесь Адочка, адова дочка, “автомобиль” переводится как “фургон”. И представь, представь только, что малышке Люсетте на курсе литературы в Лос-Анджелесе пришлось изучать этого Ильманна, вкупе с тремя топорными То́мами!»

«Тебе запомнился этот вздор, а я помню, что сразу после этого мы три часа кряду целовались Под Соснами».

«Смотри следующую иллюстрацию», мрачно сказала Ада.

«Вот мерзавец! – вскричал Ван. – Похоже, он полз за нами на брюхе со всей своей аппаратурой. Мне придется его убить».

«Довольно убийств, Ван. Только любовь».

«Но смотри, девочка, вот я втягиваю твой язык, вот присасываюсь к твоему надгортаннику, а вот —»

«Антракт, – взмолилась Ада, – быстро-быстро».

«Всегда к твоим услугам до девяноста лет, – сказал Ван (вульгарность сладострастного подглядывания оказалась прилипчивой), – девяносто раз в месяц по грубому расчету».

«Давай еще грубее, о, намного грубее, скажем, сто пятьдесят, и тогда выходит, выходит —»

Но налетевший ураган смел калькуляцию к каникулярным чертям.

«Что ж, – сказал Ван, придя в себя, – вернемся к нашему обезображенному детству. Мне не терпится (подбирает альбом с ковра у кровати) избавиться от этого бремени. О, новое лицо. Подпись гласит: доктор Кролик».

«Погоди минутку, возможно, это самый лучший Исчезающий Ван, но все равно пачкает ужасно. Теперь все в порядке. Да, это мой бедный учитель естествознания».

В бриджах и панаме, вожделеющий к своей бабочке. Страсть, болезнь. Что Диана могла знать об этой ловитве?

«Так странно, в том виде, в каком его запечатлел Ким, он совсем не кажется таким пушистым и жирным, как я себе представлял. На самом деле, дорогая, это большой, крепкий, привлекательный и старый Мартовский Заяц! Объясни!»

«Тут нечего объяснять. Я как-то попросила Кима помочь мне перенести несколько коробок, и вот наглядное тому подтверждение. Кроме того, это не мой Кролик, а его брат Кароль (или Карапарс) Кролик. Кандидат наук, родился в Турции».

«Мне нравится, как ты проказливо щуришься, когда лжешь. Далекий мираж в Малой Проказии».

«Я не лгу! – воскликнула она и прибавила с очаровательным достоинством: – Он в самом деле кандидат наук».

«Ван ist auch one», пробурчал Ван, произнося последнее слово, как «wann» (что по-немецки значит «когда»).

«Нашей заветной мечтой, – продолжала она, – моей и Кролика заветной мечтой, было описать и изобразить ранние стадии, от яйца до куколки, всех известных нимфалид, крупных и мелких, начиная с обитающих в Новом Свете. Я должна была позаботиться об устройстве аргиннинариума (защищенного от паразитов питомника с температурными режимами и другими усовершенствованиями, среди которых фоновые ночные ароматы и крики ночных животных, создающие в некоторых сложных случаях естественную обстановку) – гусеницы нуждаются в изысканном уходе! На обоих полушариях существуют сотни видов и хороших подвидов, но, как я сказала, мы бы начали с Америки. Живые яйцекладущие самки и живые кормовые растения, как, например, фиалки различных видов, доставлялись бы по воздуху отовсюду, хоть с арктических ареалов, почему бы нет, – Ляска, Le Bras d’Or, остров Виктора. Шелкопрядная ферма была бы также виолариумом, полным прелестных цветущих растений, от endiconensis, вид северной болотной фиалки, до крохотной, но восхитительной Viola kroliki, недавно описанной профессором Холлом из Гудсон-Бэй. Мой вклад состоял бы в серии цветных рисунков всех стадий созревания гусеницы и карандашных изображений совершенных гениталий насекомого, помимо других деталей его строения. Упоительная была бы работа».

«Которой ты бы страстно отдалась», сказал Ван и перевернул страницу.

«Как жаль, что мой дорогой сотрудник умер, не оставив завещания! Кроличий садок его дальних родственников уступил все его коллекции, включавшие также и мою небольшую часть, немецким посредникам и татарским торгашам. Позорно, несправедливо и так грустно!»

«Мы подыщем тебе другого научного руководителя. Так, а это что?»

Трое слуг, Прайс, Норрис и Уорд, наряженные гротескными пожарными. Молодой Бут истово целует хорошенькую голую ступню в жилках, высоко поднятую и поставленную на балюстраду. Ночной снимок из сада: два маленьких белых призрака внутри дома прижимаются носами к окну библиотеки.

Художественно расположенные веером на одной странице семь снимков, сделанные за столько же минут из довольно отдаленного укрытия, окруженного высокой травой, дикими цветами и нависающей листвой. Тень листьев и прихоть цветоножек деликатно скрывают главные детали, позволяя предположить, что двое полураздетых детей предаются чему-то большему, чем обычной борьбе.

На миниатюре, помещенной в центре фотокомпозиции, единственной видимой частью тела Ады была ее тонкая рука, держащая, будто знамя, свое сброшенное платье над усыпанной маргаритками муравой. Извлеченная теперь из-под простыни лупа позволила разглядеть на верхнем снимке торчащую над маргаритками разновидность тугошляпной поганки, названной в шотландских уложениях (с тех пор, как колдовство попало под запрет) «Владыкой Эрекции». На растительном горизонте третьего снимка можно