Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

было разглядеть еще одно примечательное растение, Дыню Марвелла, изображающую зад занятого делом юнца. На трех следующих карточках la force des choses («горячка совокупления») настолько уже разметала пышную траву, что можно было различить детали запутанного сочленения, образованного неуклюжими цыганскими захватами (борцовское удержание) и запрещенными нельсонами. Наконец, на последнем снимке, нижнем в веерообразной череде, Ада была явлена парой рук, оправляющих волосы, в то время как ее Адам стоял над ней, а вытянутый лист или соцветие прикрывали его бедро с мнимой небрежностью Старого мастера, оберегающего целомудрие Эдема.

Столь же небрежным тоном Ван сказал: «Дорогая, ты слишком много куришь, мой живот усыпан твоим пеплом. Полагаю, Бутейану известен точный адрес профессора Богарне в Афинах его Изобразительных Искусств?»

«Ты не станешь его убивать, – сказала Ада. – Он ненормален, он, возможно, склонен к шантажу, но в его пачкотне есть истошный стон искалеченного искусства. К тому же это единственная по-настоящему грязная страница. И давай не будем забывать, что восьмилетняя медноголовка тоже устраивала засады в кустах».

«Искусство, my foute! Паскудство, а не искусство. Туалетная катушка из Carte du Tendre! Нам не стоило смотреть его альбом. Это животное испакостило наши собственные ментальные снимки. Либо хлыстом выбью ему глаза, либо искуплю наше детство, написав о нем книгу: “Ардис, семейная хроника”».

«О да, напиши! – сказала Ада, пролистывая еще один омерзительный ракурс – судя по всему, через дыру в досках чердака. – Смотри, а это наш островок Калифа!»

«Не хочу я больше смотреть. Боюсь, ты находишь эту гнусность возбуждающей. Иные болваны распаляются от авто-мото-бикини комиксов».

«Пожалуйста, Ван, взгляни! Вот наши ивы, помнишь?»

«“В тот замок плещется Адур:Рекомендуем этот тур”».

«Единственный цветной снимок из всех. Ивы кажутся покрытыми зеленью, потому что сами ветви зеленоватые, но на деле они здесь голые, снято ранней весной, и сквозь заросли камыша можно разглядеть нашу красную лодку Souvenance. Ну вот и последняя – Кимовский апофеоз Ардиса».

Служащие в полном составе стояли несколькими рядами на ступенях колонного крыльца позади Президента банка баронессы Вин и Вице-президента Иды Ларивьер. По обе стороны от названных особ располагались две самые хорошенькие машинистки – Бланш де ла Турбери (воздушная, заплаканная, исключительно прелестная) и чернокожая девушка, нанятая за несколько дней до отъезда Вана помогать Франш, довольно угрюмо возвышавшейся над ней во втором ряду, точкой фокуса которого был Бутейан, все еще в costume sport, в котором он правил автомобилем, когда отвозил Вана (тот снимок или не вышел, или не был помещен в альбом). По правую руку от дворецкого стояли три лакея, по левую – Бут (камердинер Вана), затем толстый, мучнисто-бледный повар (отец Бланш) и, рядом с Франш, – ужасно твидовый джентльмен с навешанным на ремнях через плечо снаряжением для праздного шатания по достопримечательностям: действительно (ежели верить Аде) турист, притащившийся из Англии, чтобы увидеть Замок Бриана, но съехавший на велосипеде не на ту дорогу и убежденный в момент съемки, что примкнул к группе таких же, как он, туристов, посетивших какое-то другое старинное поместье, тоже стоящее осмотра. Задние ряды состояли из мелкой дворни и поварят, а также из садовников, конюхов, кучеров, теней колонн, прислужниц служанок, ключниц, прачек, портних, других – всё менее и менее различимых, как на тех банковских рекламах, где смутные фигуры незначительных клерков затираются более удачливыми плечами, но все еще заявляют о себе, все еще улыбаются в процессе смиренного растворения.

«Это не астматичный ли Джонс во втором ряду? Мне всегда нравился этот старик».

«Нет, – ответила Ада, – это Прайс. Джонс появился четыре года спустя. Теперь он видный полицейский служащий в Нижней Ладоре. Что ж, вот и все».

Ван невозмутимо вернулся к ивам и сказал:

«Все снимки в альбоме, кроме этого, были сделаны в 1884 году. Я ни разу не катал тебя в лодке по Ладоре ранней весной. Приятно отметить, что ты не утратила своей замечательной способности густо краснеть».

«Это его ошибка. Он, должно быть, добавил фоточку, сделанную позже, возможно, в 1888. Вырви ее, если хочешь».

«Дорогуша, – сказал Ван, – вырван весь 1888 год. Не нужно быть сыщиком из уголовного романа, чтобы заметить, что в альбоме не хватает по крайней мере столько же страниц, сколько в нем осталось. Меня это устраивает, я хочу сказать, что у меня нет никакого желания видеть, как Knabenkräuter и другие подвески твоих друзей ботанизируют вместе с тобой; но 1888 год отложен, и он объявится с ним, когда истратит первую тысячу».

«Я сама уничтожила 1888 год, – горделиво призналась Ада, – но клянусь, торжественно клянусь, что твидовый человек за спиной Бланш на снимке с колоннами был и остается совершенно неведомым мне чужаком».

«К счастью для него, – заметил Ван. – Собственно, это не важно. Изгажено и оболгано все наше прошлое. Пожалуй, я не стану писать эту семейную хронику. Кстати, а где теперь моя бедная малышка Бланш?»

«О, на ее счет можешь не волноваться. Куда ж она денется. Знаешь, она вернулась после того, как ты ее похитил. Вышла за нашего русского кучера, того самого, который сменил Бенгальского Бена, как его называли слуги».

«А, вот как? Это мило. Мадам Трофим Фартуков. Никогда бы не подумал».

«У них родился слепой ребенок», сказала Ада.

«Любовь слепа», отозвался Ван.

«Она говорила мне, что ты пытался ее соблазнить в первое же утро после приезда в Ардис».

«Кимом не задокументировано, – сказал Ван. – Их ребеночек так и останется слепым? Я хочу сказать, все ли ты сделала, чтобы найти действительно первоклассного врача?»

«Ох, да, малыш неизлечим. Но говоря о любви и связанных с нею мифах, сознаешь ли ты – поскольку я не сознавала, пока не поговорила с Бланш года два тому назад, – что люди, ставшие свидетелями нашего романа, отличались острым зрением? Оставим Кима, он всего лишь непременный клоун представления, но понимаешь ли ты, что вокруг нас с тобой, пока мы играли и тешили друг друга, росла настоящая легенда?»

Она и помыслить не могла, повторяла она снова и снова (как будто надеясь вызволить прошлое из обыденной пошлости альбома), что их первое лето в садах и орхидариумах Ардиса стало в округе священной тайной и вероучением. Романтически настроенные горничные, чтение которых сводилось к «Gwen de Vere» и «Кларе Мертваго», дивились Вану, дивились Аде, дивились отраде ардисовского парадиза. Их собственные парубки-хахали, наигрывая баллады на семиструнных русских лирах под цветущей черемухой или в старых розариях (пока одно за другим гаснут окна господского дома), прибавляли к циклическим народным песням свежесочиненные строки – наивные, лакейски-возвышенные, но проникновенные. Эксцентричных околоточных очаровал романтический ореол инцеста. Садовники перефразировали пышные персидские стихи об орошении и Четырех Стрелах Любви. Ночные сторожа боролись с бессонницей и трипперным жжением посредством «Приключений