Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Интересной частью речи Чернова был его призыв к совместной работе интеллигенции и крестьянского трудового населения в проведении аграрной реформы. Он прямо говорил о грозящей нам ужасающей катастрофе, если в такой исторический момент все «социальные скрепы», по его выражению, лопнут в России и народ будет предоставлен сам себе. В его речи не только не было никакой демагогии, но она поражала своей уверенностью. Оптимистические ноты о революции как «болезни роста» не были неожиданными в устах убеждённого революционера, но за исключением этого революционного пассажа его речь в своих практических выводах звучала таким же компромиссом, как и речь Посникова.

Правда, обе главные стороны — кадеты и эсеры — по-видимому, договорились, в сущности, об отсрочке вопроса до Учредительного собрания. Главный земельный комитет должен был стать несколько громоздкой по своей конструкции парламентской комиссией, где бюрократическому элементу предстояло играть техническую роль экспертизы. Последующие выступления носили такой же примирительный характер, все углы были тщательно сглажены, и облик Февральской революции в аграрном вопросе приобрёл академические черты. Решение вопроса в целом откладывалось, несмотря на то что Шингарев уже поставил помещичье землевладение в крайне стеснённое положение.

Когда после окончания заседания я вернулся в наше министерство и доложил Нератову и Нольде о том, что на нём было, то оба были удивлены не тем, что интересовавшие ведомство вопросы получали надлежащее решение, а тем компромиссно-бесстрастным тоном и спокойной академической постановкой проблемы в отношении намеренной отсрочки до Учредительного собрания, до юридического оформления вопроса, который до сих пор считался нервом Февральской революции. Нератов заметил, что это влияние Милюкова, как тот сам ему говорил. Нольде рассмеялся и сказал, что Милюков здесь совершенно ни при чём, так как таков-де характер русского народа вообще, непригодного для революции в классическом смысле слова. Дальше Нольде сослался на солдат, мирно путешествующих на трамваях и не помышляющих о том, чтобы друг с другом драться, как полагается в революциях.

В самом деле, до первого кризиса Временного правительства Петроград был наполнен без толку шатавшимися солдатами, разъезжавшими на трамваях толпами, по-видимому, исключительно ради процесса езды, мчавшимися грузовыми автомобилями, на которых лежали на каких-то мешках солдаты с винтовками наперевес и всякий сброд. Доливо-Добровольский весьма метко называл их «охотниками на львов». Это было верно не только потому, что эти люди имели вид майн-ридовских героев, но и потому, что тогда они ещё не превратились в «охотников за черепами». Эту внешне идиллическую картину Февральской революции тот же Нольде уже после своей отставки стал называть «сплошным прогулом» — выражение, которое я слышал тогда от многих, оно стало потом обычным и в печати.

Надо сказать, что мои впечатления от первого заседания Главного земельного комитета мне пришлось изложить не только начальству, но и многим другим в нашем министерстве, по социальному положению вообще сплошь состоявшим из помещиков, не знавших, что их ждёт. Наибольшее впечатление производило не то обстоятельство, что подавляющее большинство Земельного комитета было за полное уничтожение поместного землевладения, а то, что аграрная реформа откладывалась до Учредительного собрания: улитка едет — когда-то будет. Не сомневаюсь, что одна из причин отсрочки созыва Учредительного собрания заключалась именно в желании помещичьих кругов, стоявших в качестве многочисленной петербургской бюрократии очень близко к Временному правительству, отсрочить сколь возможно решение аграрного вопроса — просчёт, выяснившийся лишь впоследствии, когда страна вместо «поправения» стала лихорадочно быстро «леветь». Не только в стенах министерства, но и вообще далеко за пределами министерских канцелярий нежелательность быстрого созыва Учредительного собрания мотивировалась в марте и апреле 1917 г. тем, что это будет «революционный парламент» и что лучше обождать, когда волна революционности схлынет. Особенно ярко это настроение сказывалось в работах Комиссии по организации выборов в Учредительное собрание, работавшей крайне обстоятельно, но подозрительно медленно.

Права и статус славян-военнопленных

Совершенно особенное место среди дел, вызванных войной, занимал вопрос о военнопленных, да и вообще неприятельских подданных славянского, французского (эльзасцев), итальянского, румынского происхождения, застигнутых войной в России. Эти «привилегированные категории» как военнопленных, так и неприятельских подданных, вначале, как я отмечал в моих записках, касавшихся царского периода, находившиеся в довольно плачевном положении, впоследствии в связи с ходом войны и её ярко выраженным освободительным характером всё больше и больше попадали в действительно привилегированное положение. Вопрос об этой категории лиц был поставлен только актом 2 января 1915 г. — лишнее доказательство нашей неподготовленности к войне в столь важном деле.

При Временном правительстве этот вопрос попал в самую благожелательную атмосферу. Если Временное правительство некоторое время колебалось, идти ли ему по стопам царского, когда речь шла о борьбе с «германским засильем», ввиду того специфически шовинистического характера, который так старательно придавали вначале Маклаков и Щегловитов этому вопросу, то в деле о «привилегированных категориях» никаких сомнений быть не могло. Через некоторое время, после недолгих дискуссий о том, в каком ведомстве сосредоточить эти дела, при министерстве внутренних дел было образовано особое междуведомственное совещание под председательством Лизогуба, тогда товарища министра при князе Г.Е. Львове (впоследствии председателя Совета министров при Скоропадском на Украине). Представителем нашего министерства на это совещание по традиции был назначен я. Получив самые широкие полномочия, я отправился на совещание. Лизогуб произвёл на меня наилучшее впечатление своей позицией в славянском вопросе, который, конечно, в этой комиссии занимал центральное место.

Любопытно, что одним из первых пунктов, который нам пришлось рассмотреть, было желание довольно широкого контингента австрийских славян, главным образом чехов и словаков, долго живших в России, перейти в русское подданство. Этот вопрос раньше, до Февральской революции, решался высочайшей властью и, насколько я знаю, не стоял остро, так как такие случаи были единичны. После же февральского переворота, когда монархия пала, он приобрёл двоякую остроту — во-первых, случаи ходатайств подобного рода очень заметно увеличились, а во-вторых, возникло сомнение относительно того, какой орган должен заменить прежнюю царскую власть, так как наш закон о подданстве при Временном правительстве продолжал оставаться в полной силе. По этому поводу Лизогуб обратился ко мне с вопросом, как относится наше ведомство в принципе к ходатайствам прежних австрийских славян, считает ли оно нужным поощрять такого рода ходатайства и устанавливать для просителей льготный порядок или же оно предпочитает, как это было прежде, предоставить решение в каждом отдельном случае самому министерству внутренних дел.