Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

После нашего короткого разговора, давшего мне твёрдую уверенность, что в этой области в настоящий момент всё благополучно, я уже присутствовал на заседании в качестве зрителя. В длинной суховатой речи Посников познакомил собравшихся, среди коих были все знакомые мне по междуведомственным совещаниям видные лица из бюрократического мира и рядом общественный элемент во главе с В.М. Черновым, с программой деятельности Главного земельного комитета. Оставляя само решение вопроса Учредительному собранию, комитет должен был привести в ясность все элементы аграрной реформы в России и, говоря парламентским языком, изготовить соответственный законопроект, которому суждено было, по мнению председателя, стать «аграрной конституцией» новой России.

Об основных линиях этой конституции он высказал только самые общие положения, давно известные русскому обществу по программе левых партий: отчуждение помещичьих земель в пользу малоземельных крестьян, уравнительный принцип при распределении земли, низкий предельный размер индивидуальных владений. Вопрос о «национализации» или «социализации» земли должен был быть обсужден особо и сейчас не предрешался. Не предрешался также вопрос о крестьянской частной собственности и общинном землевладении и землепользовании. Зато вопрос о необходимости вознаграждения за отобранную помещичью землю ставился вне какого бы то ни было сомнения. В этом месте Посников остановился и, найдя меня глазами, упомянул, что в отношении иностранцев аграрная реформа в России будет проведена согласно нашим международно-договорным отношениям. Таким образом, мой разговор с ним не пропал даром, так как впоследствии на все запросы иностранцев о будущей аграрной реформе наш отдел всегда ссылался на это место речи Посникова, застенографированной и разосланной во все ведомства.

В качестве аргументов в пользу невозможности безвозмездного отчуждения Посников привёл статистические данные о задолженности частной помещичьей собственности и подчеркнул, что безвозмездное отчуждение ударило бы не по помещику, а по банкам и частному кредитному капиталу, что нисколько не соответствует общей политике Временного правительства. «Это был бы частичный социализм», — сказал Посников. В конце своей речи он заметил, что Земельный комитет будет также совещательным органом правительства в отношении тех неотложных мер, которые пришлось уже принять по аграрному вопросу, и закончил призывом к строго научной и планомерной во всех деталях работе для подготовки «великой аграрной реформы».

По содержанию своему речь Посникова была явным компромиссом между кадетской и эсеровской программами, но с перевесом в сторону эсеров, так как, несмотря на отсутствие «социализации» и «национализации», что оставалось открытым до Учредительного собрания, и вопросов о возможности или невозможности общинного владения и пользования, не только крупное, но и среднее, а также отчасти и мелкое землевладение, по прежним понятиям, исчезало. Оставалось только крестьянское трудовое (не в форме запрещения пользоваться наёмным трудом, а потому что труд должен был ввиду малого предельного раздела стать основой хозяйства) землевладение. Россия, по словам Посникова, должна была стать чисто мужицкой страной, где вопрос мог идти только о формах землепользования и землевладения, но не о возможности хотя бы в перспективе, хотя бы очень ограниченного, некрупного поместного хозяйства. Посников цитировал здесь слова Чернова, сидевшего тут же, и П.П. Гронского для доказательства того, что в этой области нет разницы между кадетами и эсерами.

Нет сомнения, однако, что компромисс в столь существенном для России вопросе, как аграрный, между двумя господствовавшими в тот момент общественными движениями мог быть достигнут только потому, что главный бой о «социализации» и «национализации» земли откладывался до Учредительного собрания, но было в высшей степени показательно, что не только кадеты отказались от всякого поместного землевладения в пользу исключительно крестьянского и даже трудового, но и выступавшие затем представители более умеренных течений. Так, октябрист член Государственной думы Шидловский прямо заявил, что помещичье хозяйство «отошло в область истории», так как даже если бы юридически осталось хотя бы «среднее» помещичье землевладение, то помещик не нашёл бы рабочей силы: крестьяне не пошли бы к нему внаём.

Вспоминая, как несколько месяцев тому назад те же люди говорили о «священной частной собственности» в применении к помещичьей земле, а также те прения, которые в 1915 и 1916 гг. велись в Совете министров вокруг вопроса о немецком землевладении, которое будто бы нельзя было трогать, поскольку это «поднимет аграрный вопрос» (при этом делались ссылки на думские партии), я не мог не поразиться тому, как быстро произошла коренная перемена в апреле 1917 г. Если так скоро могли произойти сдвиги такого калибра, то отсюда до «социализаций» или по крайней мере «национализации» был уже один шаг. С другой стороны, эта уступчивость правых кадетов и других более умеренных партий была неубедительна, слишком явно тактика доминировала над программой, что и сказалось в эпоху белой эпопеи.

Сразу после Посникова выступил Чернов. В отличие от первого, он говорил очень увлекательно, и речь его носила чисто политический характер. Он подходил к аграрной реформе, начав с оправдания Февральской революции и её необходимости, упомянул о неизбежных затруднениях в жизни страны после февральского переворота. Выразил уверенность, что это «болезни роста», а не признаки распада, говорил о «служении революции» как патриотической обязанности каждого и из служения революции выводил необходимость радикальной аграрной реформы, всесторонней и всеобъемлющей. Но здесь, впрочем, Чернов и остановился. По-видимому, его речь была заранее вполне согласована с речью Посникова, и потому вместо изложения знакомой теории «социализации» земли признанный вождь эсеров ограничился отсылкой к Учредительному собранию.

Интересной частью речи Чернова был его призыв к совместной работе интеллигенции и крестьянского трудового населения в проведении аграрной реформы. Он прямо говорил о грозящей нам ужасающей катастрофе, если в такой исторический момент все «социальные скрепы», по его выражению, лопнут в России и народ будет предоставлен сам себе. В его речи не только не было никакой демагогии, но она поражала своей уверенностью. Оптимистические ноты о революции как «болезни роста» не были неожиданными в устах убеждённого революционера, но за исключением этого революционного пассажа его речь в своих практических выводах звучала таким же компромиссом, как и речь Посникова.