Экспансия – I - Юлиан Семенов

Это было бы счастьем, подумал Штирлиц. Это лучший выход, если он передаст меня Нюрнбергскому трибуналу, это — свои, это дорога домой… Бедный Роумэн. Он чего-то недоговаривает. Видимо, он вышел на разветвленную нацистскую сеть и испугался… Но все-таки лучше мне помочь ему из дома… Только там я смогу открыто рассказать все, что знаю. Только там я смогу обобщить те данные, которыми располагаю — особенно сейчас, после того, как Гонсалес дал мне информацию и в ИТТ я кое-что наскреб, они же не знают, что золотое яйцо можно найти в мусорной куче, всем этим Кемпам и Джекобсам кажется, что самое важное хранится в их бронированных сейфах. Что, думают они, можно найти в старых газетах, переписке концерна и докладных записках специалистов по международной торговой конъюнктуре на материалы, связанные с производством средств связи и массовых коммуникаций?! Да здравствует некомпетентность врагов! Только б они подольше были темными! Только б они всегда бежали науки, только б они считали единственно правильным свое мнение или то, к которому они успели привыкнуть и отказ от которого кажется им крушением тех идеалов, которым они служили… Мне надо безоговорочно соглашаться с предложением Роумэна, твердо сказал себе Штирлиц. Я не люблю подличать даже в малости, но я обязан обмануть его… Он может сесть на самолет и вернуться домой, и это в порядке вещей… Если же я скажу ему о моем желании сделать то же самое, его реакция может оказаться непредсказуемой… Они хорошие люди, американцы, неповоротливы и громоздки вроде нас, поэтому они мне так нравятся, но их менталитет совершенно особый, среди них надо прожить много-много лет, чтобы понять их, а у меня на это нет сил. Я хочу домой…

— Во-первых, — сказал, наконец, Штирлиц (они сейчас говорили медленно, паузы были тяжелыми, слышимыми), — я был бы рад предстать перед трибуналом, потому что лишь там я бы доказал свою невиновность. Тем не менее, во-вторых, я готов принять ваше предложение. Только давайте уговоримся: вы расскажете мне, отчего решили заняться поиском столпов наци, изучением возможностей инфильтрации гитлеризма в демократические общества, а я, в свою очередь, объясню, почему согласился войти в ваше дело.

— Принято… Это по правилам… Едем куда-нибудь… Поедим и выпьем, а заодно до конца откроем друг другу наши препозиции.

— Лучше мы это сделаем позже. Испанцы хорошо слушают в машинах, да и за соседний столик в ресторане они могут посадить своих людей, лучше все это сделать на открытом воздухе…

— Мы поедем в «Клуб Йерро», — усмехнулся Роумэн. — Вы же там были с генералом Гонсалесом… и с Веласкесом были… Я выяснил, что здешняя секретная служба лишена возможности входа в аристократические клубы, у них нет на это денег, да и потом рожи квадратные, за милю видно.

— Вас дезинформируют, Пол, — ответил Штирлиц. — В этих клубах тоже работает агентура, только об этом не знает ваш друг Эронимо. Там задействованы официанты и метрдотели, там тоже все контролируемо.

— Откуда знаете?

— Я обменивался опытом с секретной службой Франко еще в тридцать седьмом году, когда жил в Бургосе… Гейдрих… Слыхали про его салон «Китти»? Он сделал в Берлине аристократический клуб для своих… Говори, что хочешь… И читал запись самых откровенных бесед через два часа после того, как они заканчивались.

Роумэн сломался, захохотал; он хорошо тренирован, подумал Штирлиц, такое упражнение могут делать только очень хорошие гимнасты; стоя, куда ни шло, но выполнить это сидя, не просто.

Отсмеявшись, Роумэн сказал:

— Доктор, Германия есть Германия. Вы вообще особая страна, но здесь официантов нанимают аристократы, они им платят большие деньги, в два раза больше, чем профессорам в университете. Какой смысл им предавать тех, кто платит?

— Прямой, — ответил Штирлиц. — В особом отделе тайной полиции, который ведет аристократов, им сказали, что посадят их, — на это здесь не надо решения суда, — если они не будут выполнять всего того, что им припишут… Кто ж решится потерять два профессорских жалованья?

Роумэн снова закурил, сокрушенно покачал головой.

— Ну, режим, а?! Ну, проклятые коричнево-голубые бардаки! Ну, блевотные помойки… У вас и логика-то какая-то особая, нормальный человек не сразу ее поймет, такая она извилистая… Как могут жить государства с такой змеевидной логикой, отчего не развалятся?!

— Это мы пройдем в другой раз, — усмехнулся Штирлиц. — А теперь скажите мне, только без ненужных эмоций: женщина, которая живет у вас, огорчила вас фактом своей встречи с Кемпом?

Роумэн сделал две короткие, но очень глубокие затяжки и ответил:

— Даже не знаю, как поступить, доктор… То ли снова врезать вам в лоб, то ли признаться, что она работает против меня…

— Вот вы и начните отсчет с того момента, как ее к вам подвели, Пол… Вам будет легче понять, в чем вы могли провиниться перед теми, кто за вами смотрит…

— Как вы думаете, если Кемпу хорошо уплатить, он выполнит то, о чем его попросят?

— Ничего он не выполнит… И не надо ему платить, он не продажная шлюха… Вы правы, он был резидентом в Лиссабоне, он из касты… Он не перепродается… Таких людей нельзя просить. Они не очень-то и понимают значение этого слова, оно окрашено пастельными тонами детства. Он умеет выполнять приказ. Он, если прикажут, сделает все, что угодно.

— Чьим должен быть приказ? Корпорации ИТТ? Она служит мне и без моего ведома там ничего не происходит…

— Вы действительно так думаете?! Или хитрите?

— У вас есть основания?

— Есть. Не вам служит ИТТ, а вы служите ей.

— Про это я достаточно читал у марксистских пропагандистов, доктор, не надо…

— Я вычислил это в тех документах, которые мне поручили рассортировать в архиве. Могу доказать.

— Докажите.

— Хорошо. Приезжайте завтра в ИТТ, я вам покажу кое-что. Но вы не ответили на мой вопрос…

— Отвечу… У нас есть время… На всякий случай запомните адрес… Это Грегори Спарк, из ОСС, он сейчас живет в Голливуде, «Твенти сэнчури фокс», четыреста двадцать восемь, Бивэрлиплэйс. Это если вы не сможете найти меня, но вам будет очень нужно передать мне что-то горящее. Запомнили?

— Да.

— А что касается побудительных причин, толкнувших меня на авантюру с укрывшимися наци… Какие-то вещи, связанные с практикой моей работы, я не имею права открывать вам. То, во что я вас зову — мое личное предприятие. Я занимаюсь им в свободное от службы время. Вы же радио слушаете?

— Милый мой человек, да ведь вам часы отпущены. Вы уже задействованы как обвиняемый, связанный с красными. И не просто обвиняемый, но тот, который работает в разведке государственного департамента и, следовательно, имеет доступ к совершенно секретным материалам. А кто в них заинтересован? Красные! Все эти Брехты и Эйслеры. Вы понимаете, что живете под гильотиной?

— Америка — не рейх, доктор.

Штирлиц жестко усмехнулся:

— Тогда зачем же интересоваться возможностью инфильтрации тоталитаризма нацистского типа в поры демократического общества?

— Я опубликую те материалы, которые хочу получить с вашей помощью, доктор… А это, видимо, достаточно страшные материалы… Кое-что я уже знаю… О тех наци, которых был вынужден привлечь на нашу службу… Я не имею права об этом говорить, но мне придется сказать об этом, если дело зайдет слишком далеко и они занесут топор над шеями Эйслера и Брехта… Два этих немца учили меня борьбе против Гитлера, они не просто великие художники, они солдаты одного со мною батальона…

— Кому вы скажете об этом?

— Людям.

— Соберете митинг?

— Есть газеты и радио.

— Сколько стоит хорошая газета, Пол? У вас хватит денег, чтобы купить газету? Или уплатить за час времени на Си-Би-Эс? Не будьте вы идеалистом, право.

— А кем прикажете быть? Материалистом, что ли?!

— Назовите это прагматизмом, не стану спорить.

— Фамилия Эйслер вам давно известна? О чем она вам говорит?

— Больше всего мне сказала ваша реакция на упоминание этой фамилии лондонским радио. Я видел, что с вами стало, когда вы прочитали телетайп о заседании Комиссии по антиамериканской деятельности…

Роумэн настойчиво повторил:

— До этого имя Эйслера было вам знакомо?

— Зачем вы задаете вопрос, ответ на который заранее известен?

— Тем не менее я хочу услышать этот заранее известный мне ответ.

— Как хотите… Только я отвечу по-своему… Я отвечу, что реальный фашизм начинается с того момента, когда государство называет врагами самых талантливых.

Роумэн снова скосился на Штирлица, удовлетворенно кивнул:

— Я тоже об этом подумал. А еще я подумал о том, что женщина, которая живет у меня, появилась незадолго перед началом дела Эйслера. И через семь месяцев после того, как я написал Спарку, как люблю Ганса Эйслера и его друга Бертольда Брехта и как благодарен им за то, что они помогали мне перед забросом в нацистский тыл.