Экспансия – I - Юлиан Семенов

— За мной?

— Да.

— Как давно?

— С тех пор, как вы стали получать письма…

Роумэн удивился, не уследил за собой, обернулся к Штирлицу:

— Письма? Какие?

— Не знаю. От какого-то красного…

— Я?! От красного?! Да вы с ума сошли! Кто вам об этом сказал?

— На мою бестактность вы отвечаете своей? Как вы мне не ответили, так и я вправе промолчать…

— Можете не отвечать. Я знаю, кто вам сказал… Генерал Гонсалес?

Штирлиц усмехнулся:

— Значит, за мной следят ваши люди?

— Достаточно того, что за вами смотрят. Это все, что я могу сказать.

— Посидим? — предложил Штирлиц. — Перекурим, а?

— С удовольствием. Кстати, вы очень хорошо уходите от слежки…

Штирлиц покачал головой.

— Точнее сказать, меня от нее увозят. У вас какие сигареты? Рыжие? Или негро?

— Вы же прекрасно видели пачку, которую я доставал из кармана.

— Я заметил, что вы пачку из-под «Лаки страйк» набиваете «Дукадос»… Зачем?

— Не знаю… Я много делаю, чего не знаю… Хочется, вот и делаю…

Они сели на ажурную белую лавочку; осеннее небо над Мадридом было высоким, совершенно безоблачным, голубым; оно было таким чистым, что Штирлицу услышался тугой шум моря и медленный размах крон высоких сосен; деталь рождает картину; частность, если она прекрасна, позволяет примыслить окружающий ее мир. Как несбывшаяся мечта жизни, как то, чего всегда был лишен, Штирлиц, когда видел здешнее высокое прекрасное небо, особенно ясно представлял себе пустынный песчаный берег моря и огромный сосновый бор рядом; это можно так грустно написать: отражение несуществующих сосен в том море, которого никогда не видел…

— Погодите, — Роумэн вдруг нахмурился, провел своей ухватистой квадратной пятерней по лбу; сразу же появились следы, словно пощечина, — ваш генерал ничего больше не говорил про эти самые письма?

— Нет… Он сказал, что вы стали получать письма от красного и вами заинтересовались дома.

«Грегори, — вдруг отчетливо понял Роумэн, — это письма Грегори. Дома, видно, давно начали копать на красных, на Эйслера и Брехта, и Грегори попал в сетку. Неужели у нас тоже стали вскрывать письма своих, не верить солдатам, следить за резидентом?! Не может этого быть! Он врет, этот наци, он врет! Но ведь он не врал, когда сказал про Кристу, — устало возразил себе Роумэн, — он оказался прав, она на связи у Кемпа, будь он трижды неладен».

— Можете узнать, о каком красном идет речь?

— Вряд ли. Они здесь очень пугливы… И мне нечем торговать… Если бы мне было чем торговать, тогда можно было выдвигать условие: «ты — мне, я — тебе»… Но ведь у меня нет ничего за душой… Здесь — во всяком случае.

— А где у вас есть за душой нечто?

— Скажем, в Латинской Америке… Надежнее, конечно, в Берлине, но ведь вы не решитесь меня отправить туда…

— Почему? — задумчиво возразил Роумэн. — Очень может быть, что решусь. Вернетесь?

— Я вам здесь нужен?

— Пожалуй, да… Но что вам делать в Берлине? Там стоим мы с нашими союзниками, там нет ваших коллег, они боятся показываться там.

— Зачем я вам нужен, Пол?

— Замечаете, мы не отвечаем друг другу, только спрашиваем.

— Порою вопрос является одновременно ответом.

— Верно… Вы мне нужны потому, что я должен понять механику возможной инфильтрации нацизма в поры другого общества. Как такое возможно? Кого используют? Где? Что выдвигается на первый план?

— На первый план выдвигается оболванивание общества.

— То есть?

— Необходимо заставить всех думать одинаково. Это не простая работа, она по плечу хватким ребятам. Геббельс хоть и был колченогим, но голова у него работала… При этом ситуация в стране обязана быть сложной, отсутствие линии, разброд, каждый тянет в свою сторону, каждый предлагает свой выход из положения. Люди устают от словоизвержений, требуют определенности. Вот и созрела питательная среда для появления фюрера… Он обязан сказать: «будет так, а не иначе, в трудностях повинны те, а не эти, уничтожив их, мы обретем благополучие, повиновение — путь к могуществу и процветанию».

— Это — слишком общо, а потому — грубо, доктор. Я сформулирую предмет моего интереса иначе: допустима ли инфильтрация нацистов в общественную жизнь, скажем, Англии? Или Франции?

— Во Франции им путь заказан, они могут пытаться начать новое предприятие лишь в той стране, где их не знают, где люди не видали нацизм воочию…

— Но это Америка, — сказал Роумэн.

— Какая? — уточнил Штирлиц. — Их две.

Помолчав, Роумэн спросил:

— У вас есть семья, доктор?

— Не знаю.

— Вы предпринимали какие-то шаги, чтобы найти вашу семью?

— Это — мое дело.

— Хорошо, тогда я сформулирую мой интерес: вы готовы войти в мое предприятие по выявлению столпов нацизма? Здесь я узнал кое-какие подходы, но в Мадриде вы оказались в фокусе внимания здешней тайной полиции… Увы, я не могу работать без их помощи… А в Латинской Америке вы — спичка в урне на Пятой авеню…

— Хм, занятно, — Штирлиц посмотрел на пачку сигарет, зажатую в руке Роумэна; тот протянул ее, достал из кармана спички, чиркнул, дал огонек, ловко прикрыв ладонью, чисто солдатский жест; Штирлиц прикурил, сладко затянулся, откинув голову, словно глотал большую пилюлю, и повторил: — Очень занятно…

— Вам занятно мое предложение? Или сама ситуация?

— И то и это. Почему вы решили мне поверить? Отчего вы, мой противник, вносите такое предложение? Должны быть какие-то мотивы, которые подвигнули вас к такого рода решению, нет?

— Как вам сказать… Я получил на вас документы, доктор… Помимо тех, про мисс Фрайтаг, отравленную на пароме… Я получил бумаги, из которых явствует, что вы — таким же ядом, как и в первом эпизоде, — отправили к праотцам некоего мистера Рубенау, когда он ехал из рейха в Швейцарию по указанию группенфюрера Мюллера…

— Неужели он его все-таки убил? — обернулся Штирлиц. — Неужели?!

Роумэн сразу же отметил, как изменилось лицо Штирлица; оно постарело в долю секунды, стали видны мелкие морщины под глазами, сделалась особенно заметной его бледность, прозрачное нездоровье кожи и огромная, невысказанная боль, постоянно жившая в его глазах.

Вот что мне всегда в нем нравилось, понял Роумэн. Я раньше не концентрировал на этом внимание, я не расчленял его на составные части, воспринимая целиком, вкупе, а сейчас я понял его глаза, он словно смертельно раненный человек, который бежит из последних сил, надеясь, что еще один шаг, и он упадет в руки друга; у меня были такие глаза, когда я вернулся домой после немцев и увидел Лайзу. Я помню свои глаза, я их часто рассматривал в зеркале, я учился прятать свою боль от окружающих, сомнут и растопчут, я был обязан казаться сильным, иначе не проживешь, я и сейчас веду такую же игру, боясь признаться себе в том, что теперь мне еще хуже, чем три года назад, — обмануться дважды в главном, в выборе друга, — паскудная ситуация. То, что я сейчас затеваю, не что иное, как способ не рухнуть, удержаться на плаву… Нет, сказал он себе, не надо уж так мазать себя дерьмом, тебе стало очень страшно после того, как ты услыхал сообщение об Эйслерах, одно легло на другое, все-таки правда где-то посредине, между двумя этими ударами, иначе, если бы я узнал только одну правду о Кристе, я бы сломался… Меня, как это ни жутко сказать, спасло сообщение об Эйслерах… Господи, как же увязала весь мир нелогичная, случайная, нерасторжимая паутина; невозможно понять, отчего Штирлиц включил радио в машине именно в ту минуту, когда я вез его на очную ставку к Кристе, ах, да, он боялся прослушки, но почему он наткнулся именно на Лондон? Отчего именно в эту секунду диктор читал об Эйслерах? А я ведь тогда уже знал о Кристе, шел ко дну, пуская пузыри, но шок с Эйслером заставил меня всплыть, и я набрал воздух, поняв, что просто так спиться, стать обывателем, предать то, чему верил, — мерзко и мелко; Эйслер и Брехт ни в чем не виноваты, не имеют отношения к моему горю с Кристой, но ведь вполне может быть, что те, кто режиссирует гнусность против них, походя ставят подножку и мне… «Письма от красного…» Неужели они читают переписку своего со своим? Все-таки члены одного клуба, люди разведки…

— Как и когда это случилось? — спросил Штирлиц, и по тому, как он смотрел на Роумэна, тот понял, что он спрашивает его об этом второй раз, раньше он не слышал, у него так бывало, это спасительно — выключение из мира, уход в себя…

— О чем вы?

— О Рубенау.

— Я не знаю. Интересует точная дата?

— Да.

— В апреле сорок пятого. Есть полицейский протокол, отпечатки ваших пальцев, адрес доктора Бользена в Бабельсберге, я покажу вам. Теперь вы поняли, отчего я решил вам поверить? Вы в безвыходном положении. Решите уйти — я передам вас Нюрнбергскому трибуналу… Пока еще вас не ищут… Так, во всяком случае, как Бормана, Мюллера, Эйхмана, Штангля, Менгеле, Барбье или Вальтера Рауфа… Если вы пойдете на то, чтобы обмануть меня, если я все же ошибся в вас — я выдам вас и умою руки…