Первая просека - Александр Грачев

— Принимай, Захар, у дивизионного каптенармуса выпросил ради такого случая.

— Это добре! — крякнул Агафонов, потряхивая флягу. — Спирт?

— Спирт. Давай, Гриша, орудуй.

Выпив, ударились в воспоминания. Кого и чего только не вспомнили! И смешное, и горькое, и радостное, и печальное. За эти два часа перед каждым прошла вся его жизнь.

Когда настало время расставаться, Захар попросил:

— Вася, дай я хоть посижу в седле.

— А чего же! — Корольков охотно подал повод. — И добрый же конь, братцы! Никогда еще такого не было у меня, от комдива перешел ко мне. Второй год езжу.

У Захара радостно напряглись, запели все мускулы, когда он взялся за луку и гриву коня. Даже малейшей тяжести не почувствовал он в теле, вскакивая в седло.

— Гляди-ко, да ты будто и не слезал с коня! — изумился Корольков.

— Тоскую, Вася, всегда тоскую… Так бы и не сходил с седла.

Захар тронул каблуками рыжие бока, конь заплясал на месте, прошелся иноходью по кругу. Захар попросил у Королькова клинок, легко снял пару лозин, вздохнул: «Не хочу бередить душу!» — и спрыгнул на землю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Лежа на верхней полке и прислушиваясь к перестуку колес, Захар долго не смог уснуть. В беспорядке проплывали картины воспоминаний, а он все думал, думал, мысленно вглядываясь в шеренги запыленных краг и ботинок, торчащих носками кверху из-под брезента, в серебристую сталь клинка Васи Королькова. Захар понимал, чувствовал: какая-то незримая грань пролегла в его жизни между всем тем, что осталось позади, и тем, что смутно виделось теперь в будущем. Захар как бы прозрел и понял, что жизнь куда сложнее, ярче, драматичнее, чем до сих пор он считал. Боевая «романтика» начисто испарилась при виде сгоревших танков и обугленного человеческого тела.

И впервые в жизни Захар лицом к лицу столкнулся с жестоким, беспощадным, бесчеловечным миром — миром врагов. И оттого еще светлее стало для него все, чем он жил, что окружало его на этих милых сердцу просторах, под голубым сводом небес. Как все дорого ему теперь! С обостренным чувством жажды мечтал он отдаться любимому делу — строить, строить, строить! И познавать! О, как мало узнал он в свои двадцать семь лет! Жажда новых знаний клокотала у него в душе.

Чувство радостного обновления не покидало его всю дорогу до Комсомольска. Даже люди казались ему другими — добрыми, родными, и каждому хотелось улыбнуться.

На хабаровском вокзале он услышал по радио «Славянский танец» Бородина и сказал Агафонову:

— Подожди, Гриша, посидим.

— Что такое? — не понял тот.

— Слышишь, «Славянский танец». Не могу равнодушно слушать.

— А слышишь хорошо?

— Немного мешает звон в правом ухе. Но я уже привык к нему, делаю «поправку на шумы»…

В городском парке Захар любовался красками поздних цветов, с трепетным чувством впитывая прелесть их нежнейших тонов и оттенков.

А потом в оставшееся до посадки на пароход время он ходил по книжным магазинам. В течение суток, пока пароход шел до Комсомольска, Агафонов устал от молчания, потому что Захар как зарылся в учебники, так и не отрывался от них.

— Не поеду с тобой никогда! — ворчал Агафонов за обедом, поглядывая на друга, уткнувшегося в книгу.

…Пароход пришел в Комсомольск уже в сумерки. Какова же была радость Захара, когда он увидел в толпе встречающих родные лица — Настеньку с сыном на руках и Лелю Касимову с Наташкой. Захар почувствовал, как слезы застилают глаза, и украдкой смахнул их, делая вид, будто поправляет кепку.

Первой кинулась к нему Наташка, завизжав на весь дебаркадер.

— Папочка!.. Тебя не убили, папочка, нет? — спрашивала она, поворачивая мягкими ладошками его черное от загара лицо то в одну, то в другую сторону. — А у меня есть братик, такой красивенький!..

Этот братик беспробудно спал и не изволил проснуться даже тогда, когда впервые в жизни оказался на руках отца.

— Ну как твое ухо, Зоренька? — было первым вопросом Настеньки. — Слышишь?

— Немного позванивает.

— Болит?

— Почти нет, — приврал Захар. На самом деле время от времени от боли начинало разламывать голову. — Врачи говорят, что через полгода все пройдет, только слух будет ограниченным.

— А как тот ваш командир танка?

— Перед отъездом ходил к нему в госпиталь. Ничего не слышит и даже вроде умом тронулся. Но врачи надеются, что это пройдет.

На набережной их ждала новенькая «эмка» — легковая машина, только что полученная горкомом комсомола.

— А где Иван? — спросил Захар.

— У него там сейчас такое!.. — Леля безнадежно махнула рукой. — Городская комсомольская конференция идет. Ванюша прибежит, как только закончится вечернее заседание. Тогда и расскажет все.

Вошел Захар в свой дом — и будто тяжкий-тяжкий груз свалился с его плеч. Все-то было здесь дорого и мило ему, от всего веяло родным уютом и покоем, снимающими с души тревоги и усталость.

Пока Захар брился, умывался и переодевался с дороги, пришел Каргополов.

— Где тут служивый?! — загремел его голос. — Да по тебе и не видно, что ты дрался с самураями, — какой был, такой и есть. Разве вот подзагорел.

Захар действительно выглядел празднично. Выбритый, в чистой белой сорочке с закатанными рукавами, так подчеркивающей смуглоту лица и рук, он весь сиял.

Сели за стол, Каргополов поднял стакан с вином.

— Что ж, давайте за благополучное возвращение Захара. Ведь, говорят, оттуда не вернулись четыреста человек.

У Настеньки на глаза навернулись слезы, и она проговорила сдавленным голосом:

— Ох, до чего же мне страшно стало, когда пришло письмо из района боев! Федюшку родила, еще не оправилась как следует, а тут сообщение о потерях…

В суровом молчании, затаив дыхание слушали длинный рассказ Захара о боях у озера Хасан, с жадностью расспрашивали о войне. Ведь звон оружия все яснее и отчетливее доносился с востока и запада страны.

— Ну, хватит, — сказал наконец Захар. — Расскажи ты, Иван, что нового в городе.

— Веселого мало…

Хотя Каргополов и бодрился и старался улыбаться, но Захар видел, какие горькие складки легли вокруг его рта, замечал в глазах скрытую печаль и усталость.

— О смерти Платова ты знаешь… А что посадили Саблина как врага народа, тоже знаешь?

— Первый раз слышу!

— Ну вот, по Комсомольску в общей сложности уже посадили человек двести врагов народа. Предполагают, что все это кадры Ставорского.

— Его судили?

— Судили еще в июне. А сейчас идет городская комсомольская конференция. Сегодня утром началась. Специально приехали два представителя. По их данным, у нас в городе существует вражеское гнездо и именно среди комсомольского актива.

— Не может быть!

— И я тоже так думаю, но нельзя и не верить. Черт знает, разве можно было предположить, что Ставорский, Уланская, Саблин, Гайдук были замаскированными врагами? А ведь что они натворили? Такие ценности сожгли в складе импортного оборудования! Пытались взорвать цех…

— Что Ставорский не наш человек, я давно подозревал, — заметил Захар. — Но Саблин! Трудно поверить… А как городская конференция, активно идет?

— Да пока не очень. Завтра утром Аниканов будет выступать. Наверное, опять с каким-нибудь демагогическим трюком, как тот раз, на краевой конференции. А что он готовит какую-то пакость, я в этом абсолютно убежден. Сегодня утром, еще до конференции, пришел к представителям и час целый пробыл с ними наедине. После их разговора один из представителей, Смирнов, зашел ко мне и спрашивает, правда ли, что я сын попа. «Так это же и в моем личном деле записано», — говорю ему. «Та-ак, — говорит он, а сам подозрительно щурится, — этого как раз мы и не знали».

— Наверное, Аниканов сообщил, — высказал догадку Захар.

— А то кто же? — усмехнулся Каргополов. — У этого все на учете.

— Господи, до чего же паскудный человек! — воскликнула Леля. — Ребята, ну что вы не возьметесь, не разоблачите его?

— К нему, дорогая, не очень-то просто подкопаться, — возразил Каргополов. — Единственным человеком, который чутьем угадывал его нутро, был Федор Андреевич. Теперь его нет… Все дело в том, что формально Аниканов все делает правильно. И организатор неплохой, хотя иногда выступает демагогически. Но душа у него подлая. Так разве это основание для критики, когда нас учат судить о людях по их деловым качествам? А деловые качества Аниканова безупречные.

Прошел день. Поздно вечером, когда Захар уже собирался лечь спать, кто-то нетерпеливо постучал в дверь.

— Ну все, Захар, — с нервной дрожью в голосе сказал Иван еще с порога. — Я тоже враг народа…

— Что?!

Включив свет, Захар не узнал своего друга: лицо бледное, вокруг глаз — синева, почти такая же, какая была у него во время цинги, губы дрожат.