Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

В этих записях – основа будущего рассказа «Белый рог».

«У основания отвесного фундамента Белого Рога геолог остановился, выбирая путь. Прямо на Усольцева, гонимое ветром, надвигалось облако. В поле косо вздымающейся белой массы, свободно висевшей в воздухе, было что-то неизъяснимо вольное, смелое. Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра, в легкой радости полета. И ветер не обманул человека: с ревом и свистом он поддерживал его, а тот, переступая босыми ногами, пятная склон кровью, опускался все ниже…»

В 1929 году И. А. Ефремов – научный сотрудник второго разряда в Остеологическом отделе Геологического музея. В 1932 году проводит геологические изыскания будущей железнодорожной линии Лена – Бодайбо – Тында (БАМ). В том же году переведен в сотрудники первого разряда Палеозоологического института Академии наук СССР. В 1935 году экстерном заканчивает Ленинградский горный, защищает кандидатскую диссертацию. Вместе с Академией наук СССР переезжает в Москву.

Многие годы занимался исследованиями медистых песчаников, развитых на Урале.

«В брошенные шахты я обычно спускался прямо на канате, закрепленном за лом, вбитый в край воронки, образовавшейся вследствие осыпания земли вокруг устья шахты, – вспоминал И. А. Ефремов. – Спуск производили коллектор и рабочий. На конце каната привязывалась палка, обычно ручка от кирки, закрепленная в большой петле. Я пролезал в петлю, усаживался на палку и, держась руками за канат, пятился назад в воронку шахты. В самой шахте нужно было все время отталкиваться ногами от стенки шахты, так как канат полз по одной из стенок, а не был закреплен в центре над шахтой. Подъем производился в обратном порядке. В этом случае приходилось как бы идти по стенке шахты лицом вперед, что менее неприятно. Были случаи, когда из особенно глубоких шахт мои помощники были не в силах вытащить меня обратно и извлекали только при помощи лошадей. Огромная сеть выработок под землей нередко не могла быть обследована за один раз, и я проводил в подземных работах дни и ночи, иногда по трое суток не выходя на поверхность. Помощники мои обычно отказывались спускаться вместе со мной из страха перед обвалом…»

В 1940 году И. А. Ефремов впервые сформулировал свои мысли о новом, обоснованном им отделе науки, объединившем биологию и геологию, – тафономии. В марте 1941 года защитил докторскую диссертацию («Фауна наземных позвоночных средних зон перми СССР»). В начале войны был эвакуирован в Алма-Ату, оттуда во Фрунзе. Там перенес тяжелую форму лихорадки, навсегда заполучив тяжелую болезнь сердца. «Меня, как доктора наук, – вспоминал И. А. Ефремов, – прочно забронировали и держали в глубоком тылу. Необходимой научной литературы почти вовсе не было, жить было очень тягостно, работать по специальности – почти невозможно. Организм, обессиленный недоеданием, после очередного приступа болезни совсем не годился ни на что серьезное. В этих условиях я и начал придумывать свои первые рассказы, даже не мечтая о том, что они будут когда-нибудь напечатаны и что я стану „настоящим писателем“… Писал я довольно быстро, задумав цикл из семи рассказов о необыкновенных явлениях природы, с которыми сталкивается человек в необычных условиях. Мне хотелось облечь сюжеты в элементарно-приключенческую форму. В то время я еще разделял кощунственное мнение, что самое главное – интересные приключения, удивительные факты, а люди, сами по себе, – ерунда. Меня в первую очередь занимало событие, а характер человека я рассматривал как нечто второстепенное. Не скрою, я грешил пренебрежением к классической литературе, а вот, например, Хаггард, как и в детстве, захватывал меня полностью. Надо сказать, я не изменил и по сей день своего отношения к Хаггарду и к другим увлечениям юности (это, конечно, Уэллс, Джек Лондон, Александр Грин, Конан-Дойл, некоторые вещи Д. Конрада), но теперь отношусь к классикам совсем иначе. Сейчас для меня на первом плане человек, а потом уже – факт, событие. Таким образом возник замысел „Семи румбов“, который был осуществлен в зимние месяцы 1942–1943 годов…

После возвращения в Москву «писательские подвиги» были забыты. Но кое-кому из знакомых я показывал рассказы и они нравились. Мне посоветовали отправить экземпляр рукописи в «Молодую гвардию». Надорвавшись на погрузке ящиков, я опять долго болел и попросил одного из своих учеников отнести рукопись в издательство. Прошло два месяца. Ни ответа ни привета. И вот в день, когда по моей просьбе кто-то из сотрудников уже отправился за рукописью, – бывают же такие совпадения! – ко мне пришел редактор «Молодой гвардии» Б. Евгеньев… заключить договор. И тут все завертелось, словно я вытащил счастливый билет… Прежде чем сборник рассказов вышел в «Молодой гвардии», их успел опубликовать «Новый мир», одновременно печатали военные журналы «Красноармеец» и «Краснофлотец», заинтересовалась «Техника – молодежи». Воениздат в том же 1944 году выпустил еще один, дополненный сборник, со всех сторон посыпались отзывы и рецензии. Неожиданно для себя я стал писателем…

Однажды меня пригласил к себе в Кремлевскую больницу Алексей Николаевич Толстой. Он умирал от рака легких. Это было за два месяца до его кончины. Он занимал две или три комнаты, обстановка ничем не напоминала больничную. – «Рассказывайте, как вы стали писателем! – обратился ко мне Алексей Николаевич, едва я успел переступить порог. – Как вы успели выработать такой изящный и холодный стиль?» – «Мне очень лестно, что вы так отзываетесь о моем стиле, – ответил я. – Если в нем действительно есть какое-то достоинство, то все это идет от науки. Ведь мне постоянно приходится описывать ископаемые, условия залегания пластов, окружающий ландшафт, осадочные породы, вводить в свои научные работы самые разнокачественные описания. Профессия геолога и палеонтолога требует точных наблюдений и умения фиксировать все, что видит глаз…»

Биолог А. П. Быстров, автор нашумевшей в свое время монографии «Прошлое, настоящее, будущее человека» (1957), друг писателя, оставил такой стихотворный портрет И. А. Ефремова.

Блондин. Одет всегда по моде,Всегда изысканный поклон.К особой северной породеСебя готов причислить он.И галстук модный, серебристыйВсегда с утра надет на нем,Всегда он выбритый и чистый,Его глаза блестят огнем.Всегда он полон обаянья.Он снится женщинам во сне,И древних греков изваяньяНапоминает часто мне.В своей душе он иностранец,Он не Иван, он сэр Джон Биль,Он любит джаз и модный танец,Его мечта – автомобиль!Он хочет, чтобы в грозном воеАвтомобиль в две тыщи сил,Как что-то страшное, живоеЕго по городу носил,И чтоб машина камни рвалаКак дикий зверь из мостовой,И чтоб всегда везде бывалаОна и грозной, и живой.И чтоб в порыве злобы жгучейТряслась от ярости она,И чтоб мотор ее могучийДрожа ревел, как сатана;И чтобы всем казались фарыГлазами дьявола у ней,Чтоб все боялись этой парыЗловещих матовых огней,Чтоб он летел вперед во мраке,Как смерч у тропиков в грозу,И чтобы сам он был во фраке,И чтоб… монокль блестел в глазу!

С 1946 по 1949 год Ефремов возглавлял Монгольскую палеонтологическую экспедицию Академии наук СССР. Об этих путешествиях он написал большую книгу «Дорога ветров» (1956). Поразительно, но и в научных статьях он умел добиваться зрительного эффекта.

«Плоские материки среднего мезозоя были подвержены приливным волнам, – („Некоторые замечания по вопросам исторического развития динозавров“, 1954). – Эти исполинские волны ходили на большом пространстве, сразу поднимая уровень воды в прибрежных лагунах, озерах и болотах на несколько метров, сметая все, что не было приросшим ко дну, силой своего напора. Поэтому древние четвероногие обитатели прибрежий могли жить только в затопленных лесах или на защищенном барьерными рифами берегу. Гигантские животные (зауроподы) в десятки тонн весом успешно сопротивлялись силе приливных волн, не тонули при подъемах воды и освоили новую, громадную зону обитания, где они не имели конкурентов. Становится понятным развитие у зауропод больших когтей, необходимых для цепляния за грунт…

Нам не удалось добыть каких-либо доказательств окраски тела динозавров. Все же биологический подход к этому вопросу дает возможность предположить, что в эпоху динозавров существовало огромное разнообразие окрасок, в известной степени аналогичное таковому у современных птиц и тропических ящериц. Зрение, ведущее чувство у зауропсид, вне всякого сомнения, обусловило появление окрасок как защитных, так и очень ярких, возможно сопряженных с различными выростами, необходимых для сигналов стадным животным и для привлечения самок в период половой активности…»