Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

Мономах поднял его за ворот облитой пивом свиты и швырнул на ларь.

– Безголовый юнец.

Холоп подобрал с пола нож, протянул князю. Зажег светец на столе.

Ратибор пришел быстро. По громкому дыханию было ясно – бежал. Сходу залепил Ольберу жесткую оплеуху, назвал дрянным щенком.

– Он не хотел, князь! – Боярин растерянно смотрел на нож в руках Мономаха. – Это все мед… Бес его знает, какой блазень на него нашел. Нежить попутала отрока. Он не сам. Не сам, князь…

– Я знаю, Ратибор. Он ушел. Я прогнал его.

– Кого?.. Кто ушел, князь? Был еще один?

Воевода хотел кликнуть из сеней гридей, но Владимир остановил его.

– Он больше не вернется.

Ольбер упал лицом в изголовье и бурно захрапел.

26

Утро едва разгоралось, когда в княжьи хоромы был приведен под стражей монах некрепкого вида – росту небольшого и плотью худосочный. Однако, будучи допрошен, обнаружил вопреки ожиданьям стальную прочность.

– Мы лишь хотим мира на Руси, князь, и посланы для этого.

Давыд Игоревич щелкнул пальцами гридину у дверей.

– Дай меч!

Кметь, усмехнувшись в сторону упрямого чернеца, обнажил клинок и подал князю. Давыд схватил меч, взмахнул им перед лицом монаха.

– А если сейчас рассеку тебя, и тогда не скажешь, кто таков этот Медведь, от кого послан ко мне и для какой цели?

– Как же все это скажу тебе, князь, – опустив очи долу, отвечал Нестор, – когда усечен буду твоим мечом?

– Он еще и острословит, чертов чернец, – процедил сквозь зубы Давыд, отшвырнув меч. – Не страшишься разве смерти?

– Монаху легко принять смерть, князь, ибо он живет на земле как странник и пришелец, для того чтобы скорее уйти в небесное свое отечество.

– А велю-ка я тебя, пришелец, – ощерился Давыд, – сковать по рукам и ногам и три дня томить в мерзлой яме без хлеба и воды. И после этого будешь хотеть лишь мира? Не возжелаешь ли иного?!

– Если я переменюсь от голода и жажды, то недостоин монашеского звания и тех благ, которые приготовил Господь на небе своим верным.

Князь зло плюнул на пол, устланный многоцветным покровом, и в бессилии опустился на скамью с подлокотниками.

– Не могу говорить с ним, Туряк! Все равно что мочало жевать. Толкуй ты с ним.

– Мира хочешь, чернец, – не встав, но подавшись вперед на лавке, прошипел боярин, – так потрудись для мира. Отвечай, сослужишь ли князю службу верную? Пойдешь ли к Мономаху с вестью от слепого Василька, что князья на Волыни сами о себе урядятся, а он не ходил бы сюда лить кровь и зорить грады?

– Верно ли, что есть от Василька такое прошение к князю Владимиру? – воспрянув душой, спросил Нестор. – Сам ли он того пожелал и не силою ли взяты от него такие слова?

– Он сам пожелал, – подтвердил Туряк, – и не под силой. Сказал, будто Мономах хочет отнять у него мщение обидчику, князю Давыду. Василько же сам хочет мстить.

Князь на скамье трясся от немого смеха, закрыв лицо кулаком у лба.

– Не знаю, как слепой хочет мстить, – с ядовитой усмешкой на губах проговорил боярин, – но лишать его этого упования не станем. Пусть Мономах узнает просьбу Василька. Поедешь с отрядом отроков. Нынче же отправляетесь. И запасись молитвами, монах, чтоб одолеть долгий путь в короткий срок.

– Я не дал еще своего согласия, боярин, – кротко напомнил Нестор. – Прежде сам хочу услышать от теребовльского князя его слова. А кроме того, тревожусь о рабе Божьем Василии, ибо не ведаю его судьбы со вчерашнего дня. Без вести о нем не стронусь. Не скажешь ли, князь, где пребывает он ныне и отчего столь внезапно пропал?

Давыд, взявши из рук холопа чашу с питьем, нечто пробулькал неразборчиво, а затем исподлобья уставил свирепый взор на Туряка. Боярин изготовился гнуть свое дальше, но помешал старший дворской сотни. Вместе с ним в палате объявился промерзший дружинник с мокрыми сосульками в волосах, торчавших из-под шапки.

– Гонец, князь, – коротко доложил сотник.

Кметь, заледенелый от скорой езды на морозе, сдернул с головы шапку.

– Святополк киевский готов сговориться с переяславским и черниговскими князьями, чтоб вместе идти войной на тебя, князь, – на едином дыхании выпалил он. – Уже и крест изготовились целовать в этом друг другу.

– Помирились, значит, братцы, – скрипнул зубами Давыд и, поднявшись, ринулся на Туряка, вцепился ему в плечи. – Ты втравил меня, ты и расхлебывай! Зачем посадил под замок косматого? Его б послал к Мономаху, а не убогого чернеца бы теперь бестолку уговаривал!

– Сам же ты, князь, хотел чернеца послать, – спокойно ответил Туряк.

– Легче на смерть его послать!

Давыд построил кукиш и сильно ткнул им в нос боярину. Удар получился жесток, из разбитого носа поползла кровь. Князь поспешно убрал руку, отшагнул. Холоп, случившийся возле, подал боярину утиральник. Тряпица оказалась нечиста, но боярин не побрезговал.

– Так отправь косматого, князь, – прогнусавил он, зажав ноздри утиральником. – Никто его в затвор не сажал – сквозняком случайно замкнуло дверь, а отроки не заметили: крепко спали.

– Так иди и скажи ему все это, – немного остыв, велел Давыд. – Пусть тотчас на коня садится!

Когда Туряк был уже в сенях, его нагнал злой окрик:

– Да чернеца от меня забери!

…Во второй раз киевский воевода Путята Вышатич дивился сватам, пожаловавшим на его двор. О том, чтобы сбыть Забаву с рук, он и надеяться перестал. Другой уже год никто в женихи не набивался. А до того изредка сватавшихся дочь отпугивала самовластным видом и надменным взором с недобрым прищуром.

– Злыдню взрастил, – пенял ей воевода. – Змею у себя на груди вскормил! Родного отца бесславит своим сиденьем в девках. Надо мной уж вся дружина за глаза потешается. Воевода, мол, девку переспорить не в силах. А того хуже, злословят на ухо князю: где такому полки водить! Вот до чего ты меня довела, доченька. Благодарствую тебе, уважила отца!.. За какое мое согрешенье платишь мне таким позором?!

Забава лишь гордо отмалчивалась и убегала в свою светелку. Путята однажды подслушал под дверью – из светелки доносились вздохи. А что значили сии воздыханья, воевода не дознался.

Нынче во второй раз по товар прибыл знакомый купец. За два года, прошедших с тех пор, как он был простым десятником и побитой рожей расплатился за неправое сватовство, попович переменился. Еще шире сделался в плечах и груди, ударом, верно, мог и быка расшибить, одеяние стало богаче – уже не лисьим мехом согревался, а куньим, и сапогами щеголял сафьянными вместо простых кожаных. Свататься к воеводе пришел не вдвоем, как в прошлый раз: снарядил дружину в два десятка кметей. Тороки набиты – видно, что не голыми руками хочет взять невесту. Да и очи смотрят уже без того наглого задора, но с некоей вразумленностью. И то дело – княж муж все-таки, а не жеребец-отрок. Только шапку попович заламывал столь же лихо, как прежде. Однако дивился боярин не переменам в нем, а тому, что не испугался во второй раз быть с презрением отвергнутым нравною девицей.

– Поздорову ли живешь, Путята Вышатич? – спрыгнув с коня, приветствал Олекса хозяина.

– Не жалуюсь, слава Богу, – степенно отвечал воевода.

– В добром ли здравии твоя чадь и домочадцы? – ступив на крыльцо, осведомился княж муж.

– Сыновья в силу входят, чадь верно служит, а жена моя померла.

– Благополучна ли Забава Путятишна? – войдя в горницу вслед за боярином, поинтересовался Олекса. – По-прежнему ли цветет и украшается добродетельми?

– Благополучна, да как бы не отцвела вскорости, – не сдержал горечи боярин. – А о добродетелях ты сам у ней узнай. Мне ее добродетели неведомы.

Отроки внесли в дом дары и расположили на лавках, откинув крышки со скрынь: златые колты, рясна и серьги, височные кольца, самоцветные ожерелья, диадема из серебра с нанесенными чернью святыми образами, гребень из кости морского зверя с резными узорами и такие ж пуговицы, отрезы ярких паволок – бархата, аксамита и тафты.

– Хочу взять, боярин, дочь твою в жены. Не откажи мне в руке Забавы Путятишны.

– Отказать не в силах, – вздохнул Путята Вышатич, – но и принудить ее не могу – своенравна моя дочь, как степная необъезженная кобылица. Что хочешь делай. Коли сможешь купить ее – приданого не пожалею. А не сможешь – в третий раз не приходи. Отвезу ее в Туров, и пускай прозябает там, как может, на тощих туровских дрожжах.

Сказав это и велев звать Забаву, воевода сел в сторонке и безнадежно засмотрелся в окошко.

Воеводская дочь заставила себя ждать. Олекса прохаживался по горнице, сосредоточенно думал. За окошком смеркалось, и боярин украдкой подремывал. Наконец в сенях скрипнули половицы. Забава Путятишна, появившись, ожгла поповича взглядом и тут же отвела очи. Равнодушно, как показалось гостю, глянула на украшения и паволоки.

– Кому же, батюшка, все эти дары?

– Ты бы, Забавушка, не строила дуру из себя, – сердито ответил воевода. – Для тебя, ненаглядной, подарки. – Боярин громко застучал пальцем по столу: – Меня не жалеешь, себя хоть пожалей. Обсыплется вся твоя краса вскоре, как маков цвет, локти себе кусать будешь, слезами горючими обольешься! И так уже перестарок – двадцать лет, чай, на свете живешь.