Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– А дай-ка я, батюшка, гостя нашего послушаю, – невозмутимо сказала девица, присев на лавке. Небрежно оправила подол бирюзовой атласной рубахи, расшитой бисером и жемчугами, пробежала тонкими пальцами по застежке парчовой, на меху душегрейки, сложила руки на поясе и взмахнула ресницами на поповича. – Ну-у? – удивленно как будто бы спросила.

Олекса, запламеневши от ее невинного кокетства, позабыл все искусные слова, коими хотел склонить к себе девичий слух, и брякнул:

– И в самом деле, пора тебе, Забава Путятишна, быть бабой, а не девкой, а мне – мужем. Выходи за меня!

И ни словечка о любви. О чем, впрочем, не стал жалеть, увидев, как задумалась девица и как склонилась к плечу гладко убранная голова.

Забава не отвечала так долго, что воевода отвлекся от созерцания сумерек за слюдяным оконцем и повернулся к дочери. В лице его было удивление пополам с пугливой, как мелкая птаха, надеждой.

Олекса ждал, улетая душой в пропасть – равно ожидая и смущенного согласия, и надменного отказа.

Но Забава паче чаянья избрала ни то и ни другое. Разочарованным взором скользнула по нему и сказала:

– Что ж, если любишь меня, витязь, так в знак любви добудь мне живьем диковинного зверя китовраса, о котором писано в грецких книгах и про которого сказывают, будто он живет за высокими и ледяными полуночными горами. Добудешь – стану твоей, душой не покривлю. В том тебе клятву даю.

Она встала, подошла к Распятию на стене, перекрестилась и поцеловала пригвожденные ноги Христа.

Воевода, придя в себя после слов и действий дочери, в сердцах плюнул. Олекса на глазах покрывался бледностью.

– Плохую ты клятву дала, Забава Путятишна, – промолвил он. – Ведь и за десять лет могу не добыть тебе диковинного зверя. А могу и вовсе не добыть. Так что же – ждать меня будешь?

– А буду, – упрямо ответила девица. – Ежели любовь твоя ко мне горяча, так и скорее с моей задачей справишься.

– Была б горяча, если б… – не договорив, Олекса махнул рукой. – Нет уж, Забава Путятишна, не жди меня теперь. Не буду добывать никакого зверя для твоей прихоти. Прощай! Прощай и ты, Путята Вышатич. – Попович поклонился, рукой достав пола. – Благодарствую за добрый прием.

Нахлобучив шапку, он стремительно вышел на двор и кликнул отроков.

– А дары-то забыл!..

Забава закусила губу, вдруг сорвалась и выбежала из горницы. Но бросилась не за женихом, а по лестнице в свою светелку. Там, закрывшись на задвижку, упала ничком на ложе и излила подушке сухую горечь со вздохами.

…Внезапно разразившаяся весна хлынула талыми водами. Снега стремительно проседали, разливались ручьями и вставали густыми туманами. Копыта коней вязли в серых хлябях, разбрызгивали воду в ухабах. Пока распутица вовсе не поглотила землю и не вскрылись реки, путники спешили. Однако торопить коней было бессмысленно, и за три дня едва проделали половину пути от Владимира на Волыни до Киева.

– Для чего давеча на постоялом дворе столько бересты извел, отец?

Нестор, не ждавший разговора, с трудом выкарабкался из собственных дум.

– Записывал твой рассказ, как ты ходил в темницу к заточенному теребовльскому князю.

Два дня пути он клещами вытаскивал из молчаливого Добрыни эту тяжкую повесть. Сам того не ведая храбр оказался кладезем, из которого Нестор почерпнул историю несчастного Василька. За ночь в темнице князь не только излил Медведю душу, но и поведал, как пострадал от рук Святополка и Давыда и что испытал за время своего злоключения.

Добрыня был нелюбопытен и не придал значения той жадности, с какой книжник вытягивал из него рассказ. Ответ Нестора поставил его в тупик, и второй вопрос последовал не скоро – монах успел вновь погрузиться в думы.

– Зачем?

– Что зачем? – вынырнул Нестор.

– Записывал. Разве голова у тебя дырява, отец?

– Ведь не для себя одного записал, – объяснил Нестор. – У всего рода человечьего голова дырява. А надо, чтобы не изгладились из памяти грехи наши, за которые Господь посылает нам беды. Чтоб те, кто в грядущем прочтет сие и еще более того написанное, вспоминали о тех грехах. Чтобы зрели, как Господь врачует нас и дарует полезное для исправления нашего зла.

Добрыня из всего этого рассуждения вынес одно.

– Люди творят много зла, – сказал он с протяжным вздохом.

– А будут еще больше, – предрек книжник.

После недолгого молчания Медведь снова спросил:

– Тяжко, отец, жить в человечьей шкуре?

– Тяжело нести в себе человеческие грехи, – подумав, ответил Нестор. – Зверю, к примеру, легче. Всякая Божья тварь повреждена падением первого человека Адама и страждет от этого. А все же зверю бессловесному перед Господом на суде не стоять и дела его перед всеми не обличатся.

За Дорогобужем навстречу по раскисшей дороге прополз короткий обоз из четырех телег, сильно нагруженных. Оттеснив храбра и монаха в обочину, проехали три десятка конных, оцепивших обоз. Путников они оглядели с лютым подозрением, лица у всех были разбойно-угрюмые. В конце обоза Нестор узнал боярина Наслава Коснячича, киевского тысяцкого. Боярин окатил чернеца жгучей ненавистью из-под бровей и свирепо вдавил каблуки сапог в бока коня. Жеребец заржал и поскакал, расплескивая жидкую снежную кашу.

Молча проводив обоз взглядами, продолжили путь. Через сотню саженей Добрыню защекотало, он оглянулся. Сейчас же рванул повод и, вздыбив коня, поставил его поперек дороги. Сорвавшаяся с тетивы тысяцкого стрела ушла вбок – у боярина дрогнула рука. Опустив лук и процедив ругательство, не слышное из-за дальности, он поскакал за обозом.

Нестор, ехавший впереди и ничего не видевший, спросил, когда храбр нагнал его:

– Что это как будто просвистело мимо, ты не заметил, Добрыня?

– Не заметил, – пробурчал Медведь.

Только когда обоз скрылся без следа за туманной полосой на краю окоема, он перестал оглядываться.

Но лишь через три дня, у Белгорода близ Киева, Добрыня посчитал, что жизни монаха более нет угрозы. Остановив коня невдалеке от белых стен града, окутанных молочной пеленой тумана, он сказал:

– Прощай, отец.

– Ты что, Добрыня? Не едешь в Киев? – удивился книжник.

– Другой путь у меня, отец.

– Что ж я скажу Яню Вышатичу?

– Что от меня слышал, то и скажешь. Пусть передаст князю Мономаху, от кого пошла клевета.

– Почему сам не скажешь? Ты дознался, тебе и честь.

– Не надо мне людской чести, – заугрюмел Медведь. – Еще скажи старцу Яню, чтоб, если захочет, позаботился о моей жене и ребятенке.

– Да куда ты, Добрыня?! – встревожился Нестор. – Будто насовсем уходишь…

– Насовсем, отец. Не поминай злом.

Повернув коня, Медведь поехал едва видной дорогой мимо града.

– Жене-то твоей молвить ли что? – прокричал Нестор, совсем сбитый с толку.

– Скажи: из лесу пришел, в лес и ушел.

– Вот-те на… – растерялся книжник. – Как же так? Ведь не зверь ты, в лесу прятаться. И не язычник, живущий звериным обычаем. Крещен ведь ты…

Ничего этого Медведь уже не слышал. В сердце у него пел зов родного леса, а в голове переливалось ладами медвежье ворчанье, каким медведица встречает своего хозяина.

27

Князь Владимир Всеволодич исполнил просьбу, присланную слепым теребовльским Васильком. Дружина его вернулась в Переяславль, а киевскому Святополку было сказано: «Один иди против Давыда и сделай так, чтобы он не мог больше творить козни».

Сразу за тем Мономах ускакал в Ростов. Ибо эта распря выдернула его из течения важных дел, среди которых первым было возведение новых церквей в полуночных градах Руси, окруженных языческими лесами и капищами. По пути князь остановился на день в Суздале. Поклонился могиле епископа Ефрема, молился о его душе, возрадовался о вставших уже высоко стенах собора, который закладывал осенью с владыкой.

Волынский же князь Давыд Игоревич собственное обещание позабыл. Не только не отпустил пленника и не дал ему, как говорил, который-нибудь из своих градов, но перед самой Пасхой, когда узнал от верных людей, что Мономах подался в Ростов, подвигся с дружиной в земли Василька Ростиславича. Хотел действовать нахрапом, однако не вышло. Навстречу злодею выступил с войском брат Василька Володарь. Давыд заперся от него в граде Божеске и просидел в осаде половину пасхальной четыредесятницы. Наскучив сидением, послал бояр к Володарю за миром и купил его ценой свободы для Василька.

Вскоре Давыд об этом пожалел. Когда оба Ростиславича соединили свои дружины, он вспомнил о словах Василька, желавшего мести, и о том, как сам посмеялся над этим желанием своего пленника. Тогда он посчитал речи слепца пустыми. Теперь Давыду стало горячо на собственной земле.

Ростиславичи взяли на копье град Всеволож, запалили деревянную городьбу и дома. Градские люди в безумье бежали от огня. Сидевший на коне перед воротами слепой князь ловил чуткими ноздрями запах страха, который они источали.