Цимес - Борис Берлин

— Я хочу про тебя.

— Про меня только очень грустные сказки.

— Ну и пусть. Зато мне будет о чем вспоминать.

— Когда?

— Когда-нибудь потом. Когда не будет ни тебя, ни меня.

— Ты говоришь о смерти? Тебе еще рано об этом думать, и после нее нет памяти, потому что нет ничего.

— Память есть всегда. Это может быть сон, или страх, или беспричинные слезы. У меня этого столько, что даже слишком.

— Тогда зачем тебе мои сказки?

— В них есть то, что называется любовью. Я мало что про нее знаю, а про такую, как твоя, почти совсем ничего. Она особенная, я хочу про нее.

— Ничего особенного в ней нет, менделе. Как раз наоборот, у каждого она одинаковая и всегда одна и та же — единственная.

— Как же я ее узнаю?

— Я могу сказать, как ее узнала я. Но поможет ли это тебе?

— Все равно. Говори.

— Оказалось очень просто: исчезли все вопросы, их не осталось. Я поняла, что надо идти за ним и не оглядываться. Куда угодно.

— Как собака?

БУДНИ

Случилось то, чего я ожидал и ради чего все затевалось: после выставки о Нюте стали говорить и писать. В этом не было ничего удивительного, случайных людей там побывало не много. Но еще раньше появились те, кто захотел ее картины купить. Как только Нюта об этом узнала, в ее глазах поселился ужас. Этери поняла это сразу, да и как было не понять. Очевидно, сама мысль о том, что можно хотеть всем этим обладать, что этим вообще можно обладать, была для Нюты столь чудовищна, что она заболела. Она почти ничего не ела и совсем перестала говорить, даже с Этери. Лишь все время рисовала и тут же рвала свои рисунки, прежде чем кто-то мог их увидеть. Однажды я попытался сложить обрывки, я хотел понять, услышать то, что она не могла сказать словами. На самом деле хотел ей помочь. То, что я увидел…

Больше я не делал этого никогда.

Сначала мы надеялись, что скоро все изменится и к Нюте вернется ее обычное состояние. Мы — потому что я стал бывать у них довольно часто, но гораздо реже, чем хотел бы. И я даже не спрашивал себя почему — ноги несли меня сами. Может быть, мне необходимо было услышать ее голос, может быть, поймать на себе ее взгляд, может быть, гораздо больше. Не знаю.

Но с Нютой все оставалось по-прежнему. Зато стали меняться те, кто ее окружал. Алекс притихла и как-то потухла, а Этери словно заледенела и почти совсем перестала выходить из дома. Время в ее глазах остановилось. Прежде мне казалось, что такое может случиться только от счастья.

Так продолжалось до тех пор, пока один из приглашенных психологов не посоветовал переменить обстановку, вернуться туда, где есть то, чего не хватает ей здесь и сейчас. Вернуться в зону наивысшего комфорта — так он сказал. Туда, где она может снова почувствовать себя ребенком.

Это в самом деле оказалось просто. Стоило Этери заговорить с Нютой о возвращении в Мексику, к отцу, хотя бы на время, та с радостью согласилась и заметно ожила.

Конечно же, я хотел, чтобы она выздоровела, и, как мог, гнал от себя мысли, что, если она уедет, скорее всего я ее уже не увижу. Изменить я все равно ничего не мог. Ощущение это преследовало меня, пока однажды она вдруг не подошла ко мне сама и не сказала:

— Ты хотел, чтобы я тебя нарисовала. Не передумал?

Нюта — дневник