Цимес - Борис Берлин

что я рисую, я рисую для себя. Я никогда не собиралась никому ничего показывать, тем более устраивать выставку — и согласилась, только чтобы сделать приятное маме и, наверное, Алекс. Честно говоря, мне там было не по себе, но помог Саша. Как только он увидел мои картины, все пошло очень быстро и, как мне показалось, легко, хотя я понимаю, что на самом деле это совсем не так. Странно, я почти сразу научилась с ним говорить, раньше такого никогда не случалось.

«Этот человек», Глеб, по-прежнему здесь, а мама стала еще красивее прежнего и чуть-чуть по-другому пахнет. Еще мне вдруг стало очень не хватать Берты. Конечно, мама, папа и Мигель самые родные, но физически почему-то не хватает ее. Ее тяжелых морщинистых рук, ее тепла, ее шеи, в которую можно было уткнуться и спрятаться от всего на свете. Неужели мне придется всю жизнь прятаться среди моих картин? Берта — моя няня, и она одинокая совсем как я.

…Берта часто повторяет мне, что ее глаза устроены так, чтобы видеть меня всегда. Даже через стену, даже если мы с мамой и папой куда-то уезжаем.

— Тогда почему я тебя не вижу? — спрашиваю я. — Разве мои глаза устроены иначе? Тебя не было целую неделю или даже больше, и я соскучилась.

— Ничего не поделаешь, Анни, мне пришлось полежать в больнице, со старыми людьми такое бывает. Но все это время я за тобой наблюдала и думала о тебе. А насчет глаз не волнуйся, ты тоже научишься видеть через стены и даже дальше, когда немного подрастешь. Тебе ведь только семь лет.

— Я и сейчас кое-что уже умею. Если бы ты мне сказала раньше, я бы могла просто нарисовать тебе здоровье, это же так легко. И не пришлось бы лежать в больнице.

— В следующий раз мы так и сделаем, обещаю. Ладно?

Однажды я ее в самом деле нарисовала, и она вышла старым засохшим деревом со множеством пожухлых веток. Но они продолжали тянуться к солнцу, несмотря ни на что. И плечи их были обожжены.

Берта всю жизнь кого-то нянчит — сначала моего дедушку, потом папу. И, сколько я себя помню, меня. Еще она почему-то не любит маму, хотя никогда об этом не говорит. Но я все равно знаю, потому что это очень похоже на то, как я рисую. Сделаешь легкий карандашный набросок и сразу видишь, как потом это будет на холсте. Как должно быть на холсте. Лицо тоже всего лишь набросок, настоящая картина внутри. Так же, как я вижу будущий холст, я вижу мысли. Вернее, не просто мысли, а откуда они берутся и почему они именно такие. Я не могу объяснить по-другому, но это бывает очень трудно и совсем от меня не зависит. С самого начала я пытаюсь к этому привыкнуть, и мама считает, что у меня обязательно получится, а иначе просто не может быть. Еще про Берту. Она не любит не только маму. Она не любит никого, кроме моего прадедушки и меня. Его давно уже нет, а она продолжает любить его, как собака хозяина — один раз и навсегда. Она и была ему собакой, она сама мне так и сказала. И я поняла.

Однажды я попросила ее рассказать с самого начала, как они встретились, и все-все-все. Это очень грустная история, даже страшная. Они познакомились давно, во время войны, почти в самом конце, в феврале месяце, в Берлине. Незадолго до этого у Берты погибла вся семья — бомба попала прямо в их дом. Ей было тогда семнадцать лет, и она выжила чудом, но идти было некуда, поэтому несколько дней она жила в метро, не выходя на улицу. Метро было тогда бомбоубежищем. Довольно долго она почти ничего не слышала, потому что получила контузию — что-то вроде удара воздухом по голове. Во время следующей бомбардировки туда же пришлось спуститься прадедушке, потому что он случайно оказался рядом. Он был в отпуске после ранения и ехал домой. Узнав, что у нее никого и ничего не осталось, он предложил ей пока пожить у них, но когда они добрались до его дома, оказалось, что и его тоже нет. Свою жену Урсулу — мою прабабушку — он так и не нашел, но через два дня сумел разыскать в госпитале их сына, которому было всего два года. Так это началось, а больше Берта ничего не рассказала. Они остались втроем, и она любила его, как могла, — всю жизнь. Потом эта любовь перешла на меня, а больше она не любит никого. Мне кажется, она видит смысл жизни в том, чтобы меня охранять, но я так до сих пор и не поняла, сама эта жизнь, такая, какая есть, ей — за что? Даже когда я не здесь, а там, я все равно не могу понять. И само это «там» — тоже. «Там» я просто становлюсь и Бертой, и Мигелем, любым другим человеком и всеми людьми вместе, но вопрос все равно остается — за что? Это больно, но почему меня туда так тянет? Мои глаза научились видеть сквозь стены и так далеко, что рассказать об этом невозможно — Берта оказалась права. Все, что остается, — говорить с ней снова и снова. Когда уже нет сил молчать.

— Берта, расскажи мне сказку.

— Какую сказку ты хочешь, менделе?

Как странно она меня зовет. Такое смешное имя и вовсе не немецкое, хотя похоже.