Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

В самом деле, этот суровый, чрезвычайно решительный, легко возбуждающийся, необычайно вспыльчивый, в своих суждениях и отношениях к людям нередко крайне неспра­ведливый человек не только не заслуживает подражания, но и не заслуживает любви, в смысле человеческого идеала, и отнюдь не может считаться прообразом нравственности. Для того, чтобы увидеть в Иисусе прототип высшего человеческого совершенства, «индивидуальнейшего индивидуума» надо целиком читать евангелия сквозь очки совершенно изменившегося мира ощущений нашего времени и рассматривать их сквозь призму теологического церковного красноречия отдаленных веков христианства. Следует откровенно признаться, что некоторые преемники христа, напр., Франциск Ассиз­ский, Франциск Салийский, Песталоцци го­раздо более достойны любви и уважения, чем синоптический Иисус. Последний считается воплощением любви. Но где сказано, что он кого-либо любил? От своей семьи он отре­кается ради других людей; к своей матери и другим род­ственникам он относится с нескрываемым пренебрежением; его ученики, оставившие ради него свой кров и свое хозяй­ство, и доверчиво последовавшие за ним, по-видимому, не более близки ему, чем всякий другой человек. Евангелисты не сообщают нам ничего такого, что свидетельствовало бы о более сердечных отношениях между учителем и его уче­никами. Утверждают, будто он был большим другом детей. Но соответствующие места евангелий относятся вовсе не к настоящим детям, а к вновь вступившим в секту Иисуса, и выражение «дети мои» имеет там только символический смысл. О своем народе, как таковом, он совершенно не заботится. Политические или социальные условия жизни этого народа его нисколько не интересует. Он стоит за не­противление злу и осуждает обычай мести, но в то же самое время он питает против фарисеев тем более неоснователь­ную злобу, что с точки зрения своего благочестия они не могли действовать иначе, чем они действовали. Он предает [жителей] проклятого города, которые его не признают, не спра­шивая себя, почему они так поступают, не считаясь с тем, что он ничем не проявил перед ними своего мессиан­ства; между тем, как знаток людей, он не мог требовать, чтобы они примкнули к нему без всякого основания. Более того, он проклинает невинное фиговое дерево за то, что оно, когда нужно, не приносит плодов. Что же касается отношения Иисуса к людям вообще, то в евангелиях мы не находим никаких доказательств его всеобщей человеческой любви. Он нигде не оказывает помощь нуждающимся и угнетаемым по собственной инициативе. К чудесным исце­лениям он всегда прибегает лишь по чьей-либо просьбе, и они не стоят ему никаких жертв, так как ему достаточно только поднять руку или сказать несколько слов, чтобы исцеление уже совершилось.

Если в образе Иисуса евангелисты пытаются выдви­нуть на первый план любовь, которая возвышается над пра­ведностью и изображена в ветхом завете как основное свой­ство мессии, то нельзя сказать, чтобы это им особенно удалось. Ведь эту главную черту характера Иисуса они иллюстрируют только тем, что «сказано в писании»: исцеле­нием больных, воскрешением мертвых, благовествованием среди бедных о приближении царствия небесного, произне­сением слов любви и утешения. Но то же самое делали и бесчисленные пророки и гуманисты; это составляло задачу и мистериальных культов. Что же касается деятельности Иисуса как спасителя, то он руководствуется в этом отно­шении своей божественной миссией, а вовсе не человеко­любием, и ничем не проявляет своего расположения к лю­дям, доброты и любви. Правда, он общается с мытарями и грешниками и своей ласковостью и задушевностью ободряет слабовольных, кротких и измученных. Но он де­лает все это только потому, что у Исайи говорится, что мессия не поломает надломленного тростника и не по­тушит тлеющей светильни, что он возьмет под свое покро­вительство убогих, униженных и повергнутых в рабство, будет бороться за их интересы с их угнетателями, обеспе­чит им более сносную жизнь и своим посещением принесет облегчение уставшим, подобно тому, как премудрость в при­писываемой ей литературе благосклонно спускается к лю­дям, распределяет между ними свои сокровища и возносит к себе желающих.[64]

«Любовь божия» Иисуса, абсолютное тождество его воли с волей божией, также принадлежит к числу неотъе­млемых черт сына божия, каковым считали Иисуса евангелия; ведь весь образ Иисуса должен был, с точки зрения еван­гелистов, служить именно для того, чтобы возможно на­гляднее изобразить любовь бога к людям и любовь людей к богу, находящую свое непосредственное выражение в любви к ближним. Поэтому нет никаких оснований рас­сматривать ее как. существенную черту характера истори­ческого Иисуса.

Таким образом, мы приходим к выводу, что евангель­ская характеристика Иисуса обусловлена догматическими требованиями и литературными вкусами. Поэтому за но­сителем этого характера мы можем признать только литературную реальность. Противоречия в характере Иисуса всецело объясняются изложенной нами историей возникно­вения его образа, и вполне понятно, что при этих условиях евангелисты не создали и не могли создать действительно яркого, законченного и жизненного облика спасителя.

Представление, которое сложилось у людей об Иисусе, отвечает не столько образу евангельского Иисуса, сколько фантастическому идеалу спасителя мира, с которым носи­лись евангелия. И если» так много говорят о «несравненном» образе евангельского Иисуса, то нередко это объясняется не столько тщательным ознакомлением с синоптическим текстом, сколько тем, что воспитание, искусство и благо­честие приучили людей с малолетства смотреть на Иисуса как на идеальнейшего человека, как на сверхчеловека. Об этом особенно убедительно свидетельствует Иисус Мар­кова евангелия, — Иисус, образ которого был скопирован и детализирован остальными евангелиями. Разве этот Иисус, с его величественной недоступностью, непоколебимой со­средоточенностью, неподвижными, сухими, даже резкими чертами и строгими линиями древней византийской иконы, отвечает нашему представлению о человеколюбце и спа­сителе мира? Этот Иисус скрывается за тучей чудес, из-за которой по временам сверкает как молния его неистовый темперамент и безудержный гнев. Словно морское при­видение бродит он в ночное время по волнам, заставляет ангелов прислуживать себе, панибратствует с демонами и в то же время остается загадкой для своих последова­телей. И этот странный учитель, который изо всех сил ста­рается воспрепятствовать более глубокому познанию своего существа и ставит в этом отношении в тупик даже близко к нему стоящих людей, который так спокойно и поучи­тельно говорит о предстоящей ему смерти, как будто речь идет о самом обыденном явлении в мире, причем абсо­лютно неизвестно, считал ли он сам себя мессией или нет, — эта, якобы, самая «независимая» личность в мировой исто­рии, в отношении которой только и сбывается пророческое доказательство ветхого завета, этот Иисус является, дескать, непревзойденным прообразом нравственного поведения, благороднейшим представителем чистой человечности! Нет, в действительности он представляет собой скорее от­рицательную, чем достойную любви личность и несомненно скорее похож на гностическое, абстрактно-­фантастическое существо, чем на исторического индиви­дуума, реального человека по плоти и крови. Читая еван­гелия