Лягушки - Владимир Орлов

— Я ничего не боюсь, — мрачно сказал Ковригин. — Но не люблю, когда меня дурачат. Не собираюсь стать вспомогательным инструментом в руках Острецова.

— И не становись! Будь похитрее его! — воскликнул Дувакин. — Вот ты полагаешь себя промежуточным человеком. А ты не будь им. Хотя многие творческие люди — именно промежуточные. И в этом ничего унизительного нет. Но ты-то желаешь жить самодержавно. Или самоуправно. И живи так. А случай с Острецовым, его замком и крепостной актрисой может попасть в строку. То есть, если всё сложится удачно, продолжить самым неожиданным образом поэму о дирижаблях. Озоруй, играй! Некто Диккенс чуть ли не год носил в газету главы о некоем мистере Пиквике, и для меня — это лучший роман Диккенса. Ты же дерзай! К тому же твой Лобастов высказал предположение, что часть лаборатории из усадьбы Воронцова была перед подходом Бонапарта отправлена обозом к востоку от Москвы. Подумай, тут может быть лихая сюжетная линия…

Дувакин будто бы сейчас сам вязал кружева продолжения записок Лобастова.

— Подумаю, подумаю… — пробормотал Ковригин, он сидел уже притихший, умиротворённый, разливал водку по рюмкам.

— Кстати, — спросил Дувакин, — откуда взялись два адреса изготовления оружия против Бонапарта? Ты нафантазировал, что ли?

— В том-то и дело, что нет! — возбудился Ковригин. — Случайно наткнулся на упоминание о них — строчек по пять о каждом — в таком уважаемом издании, как «Памятники архитектуры Москвы» под редакцией Комеча. Там не должны врать. У меня же, конечно, включилось воображение. И инженера Шмидта я не придумал. Но источники информации там не названы. Где-то они есть, и их надо отыскать.

— Не надо отыскивать, — сказал Дувакин. — Доверься воображению. И съезди в Синежтур.

— Не имею желания, — сказал Ковригин.

— А может, ты всё же влюбился и оттого раскис? — предположил Дувакин.

— В кого?

— В актрису Хмелёву, в кого же ещё, а она от тебя упорхнула…

— Дня три действительно ходил увлечённый ею, потом некое волшебное облако рассеялось, но, возможно, я не понял её, она — женщина иной породы и из иного времени, нежели я, и пришла грусть. Или даже тоска.

— Одиноки мы с тобой, Саша, — опечалился Дувакин. — Одиноки!

— С чего бы — одиноки? — попытался возразить и крыльями взмахнуть Ковригин. — Вовсе я не одинок!

— Одиноки. И ты, и я! — осадил его Дувакин. — И нечего лицемерить. Конечно, каждый художник и артист в высшем смысле — одинок, но я говорю о простом земном одиночестве.

— Ах, о простом и земном одиночестве, — пробормотал Ковригин. — Ну тогда, конечно…

Тут он посмотрел на нынешнего вечернего Дувакина повнимательнее, тот был на три года старше его, но выглядел так, будто уже отметил первый круглый юбилей. Не то что бы лыс, но близок к тому, с серыми выцветшими глазами, неловок, одутловат, костюмы, при крупном его теле, дорогие и будто бы расположенные создавать элегантные формы, казались на нём провисшими и чуть ли не мятыми, а брюки собирали пыль и грязь выше каблуков, отчего Пётр Дмитриевич выглядел если не растрёпой, то хотя бы богатым неудачником. Да, Петя Дувакин, от благосклонности которого зависели судьбы, может быть, и сотен красоток любых сортов и окрасов, жил одиноким, и одиночество его было вызвано болезненной игрой природы, цепями приковавшей его к избалованной вниманием мужеского пола сестре Ковригина Антонине.

— Да, и я одинок! — с горячностью поспешил согласиться Ковригин.

И началось их братание, умиление друг другом и их чувствами, сопровождаемое позвякиванием стеклянных сосудов. И жалко стало Ковригину себя, а в особенности стало жалко своего несуразного приятеля Дувакина. Он-то, Ковригин, казалось ему, всё же жил ожиданием перемен, какие непременно должны были произойти в его судьбе. К лучшему ли, к худшему ли — не имело значения. Но — за пределами длинной вереницы.

— А почему ты не позвонишь Антонине? — спросил вдруг Дувакин.

— Не желаю! — резко произнёс Ковригин. И тут же удивился самому себе.

Впрочем, чему было удивляться? Поначалу он был намерен разыскать Антонину и просить прощения, но после демонстративного возврата автомобиля мужем Алексеем намерение это отменил. Хотел было рассказать Дувакину о визите Алексея, но сообразил, что напоминание о Прохорове вряд ли обрадует Дувакина.

— А она меня просила отыскать тебя.

— Взяла бы и позвонила, — сказал Ковригин. И понял, что опять капризничает.

— Сто раз звонила! — сказал Дувакин. — А ей отвечают: «Пошел в баню!»

— Чего? — удивился Ковригин.

— Или: «Пошла в баню!», — сказал Дувакин. — Я, может, не так понял…

— Надо же! Я же расколотил старый мобильный и утопил его! Будь добр, если еще позвонит, дай ей мой новый номер…

Выпили за здоровье прекрасной дамы и двух её мальчишек.

— На твоём месте, — сказал Дувакин, — я всё же поехал бы в Синежтур. Чем быстрее, тем лучше.

— А пьеса?.. Ты же просил экземпляр пьесы… Якобы для сдачи в набор…

45

Дувакин позвонил через день.

— На текст пьесы даю тебе ещё два дня. Приеду и привезу принтер. Но лучше, чтобы ты сам прискакал в Москву на своей семёрке.

— Пока не пойдут опята, — сказал Ковригин, — отсюда никуда не двинусь.

— Значит, я приеду к тебе с принтером.

— К чему такая спешка? — удивился Ковригин. — Ещё позавчера ты мямлил о пьесе скорее из вежливости. Как о некоем довеске…

— Если бы ты не полз поодаль от длинной вереницы, — сказал Дувакин, — или хотя бы не воображал, что так оно и есть, я бы предложил тебе сплясать. Сам я вчера сплясал. Журнал, считай, спасён. Денег инвестор дал. Через неделю из Можайска нам отгрузят номер с твоими пороховницами и Рубенсовыми приключениями. А дальше пойдёт номер с третью записок Лобастова и, хотелось бы, с Мариной Мнишек. Кстати, сегодня снова звонила Свиридова и этак начальственно напоминала о необходимости выпустить собачку.

— Какую собачку? — спросил Ковригин.

— В фильме «Цирк» старый дрессировщик то и дело просит выпустить на манеж свою собачку.

— Вы, Пётр Дмитриевич, видимо, обнаглели от удач и допускаете реплики со сравнениями, мягко сказать, неделикатными.

— Извини, Сашенька, зарвался, — рассмеялся Дувакин, — думал, что сообщу о приятном тебе. Хотя понять, какой нынче интерес Свиридовой к твоей пьесе, не могу.

— И я не могу, — сказал Ковригин.

— Ой ли? — засомневался Дувакин. — Ладно. Гони пьесу. И сразу же садись за продолжение записок Лобастова. Денег за них, как ты просил, выписывать мы тебе не будем… Шутка!

— А Софья Алексеевна? — спросил Ковригин.

— А что — Софья Алексеевна? — как бы удивился Дувакин. — Хочешь пиши, хочешь — не пиши. Теперь это дело факультативное. Если есть актриса на роль Софьи — в Синежтуре, говорят, есть такая, Ярославцева, — вспомни старый рецепт, влюбись в неё и пиши для неё пьесу.

— Циник ты, Дувакин, из первейших, — сердито сказал Ковригин.

— Циник, — согласился Дувакин. — Но вот Антонину нашел и дал ей твой номер. Правда, попросил в ближайшие дни от работы тебя не отвлекать…

— Петя, — сказал Ковригин, — от тебя пахнет коньяком. Не отмечал ли ты сегодня выгодную сделку с госпожой Быстряковой?

— А может, и отмечал! Но тебе знать об этом необязательно! Хотя… С тобой всё ещё желает познакомиться госпожа Быстрякова…

— Некогда, — сказал Ковригин. — Сижу за компьютером. Кстати, в спектакле было много пропусков и искажений текста.

А через полчаса позвонила Антонина.

— Сашенька, родной, как я рада тебя слышать! — пулемётными очередями зазвучала сестрица. — А я и сегодня боялась, что ты пошлёшь меня в баню! С тобой всё в порядке?

— Тоня, я вовсе не забыл, что ты, между прочим, синхронная переводчица. Да, со мной всё в порядке. Но пока я не могу произнести: «Я сделал это!».

— Сашка, я так по тебе соскучилась! Прости меня, грешницу, за несусветную блажь!

— Это я должен просить у тебя прощения. Из-за такой глупости завёлся! Превратился в раздосадованного пятиклассника…

— Слава Богу, денежные дела в государстве наши с тобой досады развеяли.

— Но ведь и впрямь нам надо ставить новый дом.

— На какие шиши?

— Встретимся и обсудим, — сказал Ковригин.

— Петя Дувакин просил не отвлекать тебя от работы. А то бы я сейчас была у тебя. По головке бы тебя погладила, братец Сашенька.

— Прекрати, Тонька, сейчас я разжалоблюсь, пушу слезу и пошлю тебя в баню!

— Всё! Целую! И до встречи!

— Погоди! — спохватился Ковригин. — Помнишь, мы играли в пиратские клады и отец рассказывал о тайниках в Журино?

— Конечно, помню.

— К тебе не попали какие-либо отцовы чертежи или макеты? Помнишь, из картона, такие раскрашенные?