Белая гардения - Белинда Александра

Женщина с кресла в соседнем ряду повернулась к ней и весело произнесла:

— Что случилось, малышка? Почему ты плачешь? Все хорошо.

Лили притихла и улыбнулась. Женщина меня заинтересовала. Ее французские духи пахли сильнее, чем болгарские сигареты, которые курили мужчины, а на лице — явно славянского типа — был безупречный макияж. Но она не могла быть обычной советской женщиной, поскольку им не разрешалось выезжать за границу. Кто же она? Дипломат? Агент КГБ? Любовница какого-нибудь партийного бонзы? Меня охватила злость, когда я вспомнила, что никому нельзя доверять, что в условиях «холодной войны» за любыми добрыми словами может стоять злой умысел.

В клубах облаков стали появляться прогалины, и я увидела заснеженные поля и березы. Ощущение стремительного падения сменилось другим, более сильным чувством. Казалось, меня тянуло к земле магнитом; пальцы на ногах прилипли к полу, словно мое тело влекла неведомая сила, настолько мощная, что ее даже невозможно представить. Я знала, что это за сила: Россия. Мне вспомнились слова, вычитанные когда-то давным-давно у Гоголя, когда я сидела в саду в Шанхае: «Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце?…Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами?»

Москва — город-крепость. Я поняла, насколько удачным было такое определение. Этот город — последняя преграда между мной и матерью. Я надеялась, что муж и дочь придадут мне силы и, помноженная на решимость, рожденную годами страданий, эта сила позволит мне преодолеть оставшееся препятствие.

Облака ушли вверх, как вздернутый занавес, и теперь были видны только равнины, укрытые снегом, и неприветливое небо. Под нами появился аэродром. Аэровокзала видно не было, только снегоочистительные машины, выстроенные рядами, да стоящие возле них люди в плотных куртках и меховых наушниках. Взлетно-посадочная полоса была черна как уголь. Вопреки расхожему мнению о неаккуратности пилотов «Аэрофлота» и несмотря на гололедицу, наш самолет приземлился с плавностью лебедя, садящегося на пруд.

Когда самолет наконец остановился, стюардесса сказала, чтобы пассажиры шли к выходу. Началась давка, и Иван забрал у меня Лили, чтобы поднять ее над головами людей, которые, толкаясь, устремились к открытой двери самолета. В салон залетел порыв морозного ветра. Подойдя к выходу и увидев здание аэровокзала с грязными окнами и колючей проволокой на стенах, я поняла, что солнце и тепло страны, ставшей для меня новой родиной, остались где-то очень далеко. Мороз стоял такой, что, казалось, сам воздух посинел от холода. В лицо как будто впились тысячи иголок, из носа потекло. Иван плотнее укутал Лили отворотом куртки и спрятал ее от пронизывающего до костей ветра. Я втянула голову в плечи и стала смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на ступеньках трапа. Ботинки у меня были на меху, но все равно, как только я ступила на бетонированную дорогу и направилась к автобусу, ожидающему пассажиров, ноги сразу замерзли. У меня родилось еще одно чувство. Коснувшись русской земли, я поняла, что близится к концу путешествие, которое началось очень давно. Я вернулась на землю отца.

Внутри грязного, освещенного холодными флуоресцентными лампами шереметьевского аэровокзала меня охватил свинцовый ужас перед нашей с Иваном затеей. Я вспомнила разговор с генералом.

— У вас нет права на оплошность, — сказал он на прощание. — Каждого, кто вступит с вами в контакт, будут о вас расспрашивать. Горничную в гостинице, таксиста, продавщицу, с которой вы расплатитесь рублями за дешевые открытки. Само собой разумеется, в вашем номере будет установлена подслушивающая аппаратура.

Я простодушно попыталась возразить этим предостережениям:

— Но мы не шпионы какие-нибудь, мы просто семья, которая ищет родственников.

— По мнению КГБ, каждый, кто приехал с запада, либо шпион, либо, по меньшей мере, человек, способный оказать тлетворное влияние. А то, что вы собираетесь сделать, в их глазах будет выглядеть как предательство, — ответил генерал.

Я несколько месяцев тренировалась сохранять невозмутимое выражение лица и отвечать на вопросы быстро и лаконично. Но при одном взгляде на солдат с автоматами за спиной, которые дежурили у входа в аэровокзал, и на таможенного инспектора, удерживающего немецкую овчарку на коротком поводке, ноги у меня сделались ватными, а сердце стало стучать так громко, что мне показалось, что сейчас все смотрят на нас. Когда мы покидали Сидней, был как раз День Австралии[26], на таможне улыбчивый офицер с бронзовым загаром вручил нам по австралийскому флажку и поздравил с праздником.

Иван передал мне Лили, и мы заняли очередь за несколькими иностранцами, прилетевшими одним рейсом с нами. Муж достал из кармана куртки паспорта и раскрыл их на странице, где была указана наша новая фамилия — Никхем.

«Не отрицайте, что вы выходцы из русских семей, если вас об этом спросят, — поучал нас генерал, — но и не афишируйте это».

«Да уж, Никхем намного проще произнести, чем На-хи-мов-ски, — засмеялся работник австралийского загса, когда мы подавали заявку на смену фамилии. — Многие „новые австралийцы“ меняют фамилии — так намного проще. Лиллиана Никхем. Я уверен, что она станет актрисой».

Мы не стали ему объяснять, что переиначили фамилию на английский манер для того, чтобы в советском посольстве у нас не возникло проблем с визами.

«Аня, сталинские гонения на потомков российской знати закончились, а вы с Иваном граждане Австралии, — говорил генерал, — но, привлекая к себе внимание, вы можете подставить под удар мать. Даже при Брежневе, признав, что у тебя есть родственники за границей, можно угодить в психушку, где из тебя начнут выбивать западнические идеи».

— Нет! Нет! — принялся спорить с сидевшей в стеклянной будке таможенницей в роговых очках какой-то немец. Женщина показывала ему что-то на его письменном приглашении, но каждый раз, когда она просовывала лист под стеклом, тот отпихивал его обратно. После нескольких минут пререканий она устало махнула рукой и пропустила его. Подошла наша очередь.

Таможенница внимательно изучила каждую страницу наших документов. Фотографии в паспортах вызвали у нее недовольство, она нахмурилась и уставилась на Ивана, разглядывая шрам на его лице. Я покрепче прижала к себе Лили: ощущение ее тепла меня успокаивало. Я изо всех сил старалась не опускать глаза — генерал говорил, что это будет воспринято как признак того, что мы что-то скрываем, — и делала вид, будто рассматриваю советские флаги, занимавшие всю стену позади стеклянной будки. Про себя я молилась, чтобы генерал оказался прав, когда советовал нам не выдавать себя за граждан Советского Союза. Он говорил, что не смог бы достать нам советские паспорта даже с помощью Вишневского, а если бы и смог, то после вопросов, которые начали бы задавать нам, сразу бы выяснилось, что мы не коренные москвичи.

Таможенница подняла паспорт и принялась переводить взгляд с фотографии на Ивана и обратно, как будто пыталась заставить его нервничать. Мы не могли скрыть славянский разрез глаз и типичный для русских овал лица, но ведь некоторые иностранные корреспонденты в Советском Союзе были потомками русских иммигрантов. Что в нас было такого необычного? Тем не менее женщина нахмурилась еще больше и позвала коллегу, чистенького молодого человека, который перебирал какие-то бумаги за ее спиной. У меня перед глазами поплыли круги. Неужели мы не сможем преодолеть первую же преграду?

Молодой таможенник спросил Ивана, является ли Никхем настоящей фамилий и по какому адресу мы собираемся проживать в Москве. Вопрос был задан по-русски, и это была ловушка, но Иван оказался на высоте.

— Разумеется, — ответил он по-русски и назвал адрес гостиницы, в которой мы должны были остановиться. Я поняла, что генерал был прав. По сравнению со скрипучим голосом, которым по громкой связи давались указания пассажирам во время полета, Иван разговаривал на том благозвучном русском языке досоветских времен, которого не слышали в России вот уже пятьдесят лет. Он разговаривал так, как мог бы разговаривать англичанин, читающий Шекспира, или иностранец, который изучал русский язык по старым самоучителям.

Молодой таможенник недовольно придвинул к себе коробку с чернильной подушечкой, стоявшей на столе его коллеги, и после пулеметной очереди ударов штампом вернул моему мужу документы. Иван спокойно положил их в бумажник и поблагодарил офицера. Но когда я проходила мимо таможенни-цы, она задала мне еще один вопрос:

— Если вы едете из теплой страны зимой, зачем везете с собой такого маленького ребенка? Вы что, хотите, чтобы ваша дочь умерла от холода?

В окне такси была трещина, я закрыла ее рукой, чтобы холодный ветер, со свистом влетающий в салон, не дул на Лили. Последний раз мне довелось видеть машину в столь плачевном состоянии, когда Виталий купил свой первый «остин». Твердые сиденья, казалось, были сделаны из дерева, а приборная доска представляла собой мешанину из обмотанных изолентой проводов и дребезжащих винтов. Когда надо было повернуть, водитель открывал окно и высовывал на мороз руку, хотя чаще всего не делал и этого.