Лев Гумилев: Судьба и идеи - Сергей Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Упомянутая тема многократно возникала и после войны. «В сороковом году Усач спросил обо мне: „Что дэлаэт монахиня?“»959
Все это понимал взрослый Л.Н., если уж и мальчишкой замечал «королевствование» матери и еще — ее «редкий антипедагогический дар»960. Но после «второй Голгофы» к этому добавилась обида за «неучастие» в его вызволении из лагеря и предубеждение против матери, если верить словам Эммы Герштейн961.
Можно ли последней верить — это вопрос. Дело в том, что она родилась в 1903 г., а «пик» активности мемуаристки приходится на 80–90-е гг.962. Рецензент воспоминаний Э. Герштейн отметил, что это — мстительный текст, неприятно сводящий счеты с человеком, с которым мемуаристка поссорилась 30 лет назад. Рецензент подчеркивал, что ему абсолютно чужд и сам принцип мемуаристки: «Настало время, когда... темные места можно и нужно высветить»963.
Мне также далеко не все у Э. Герштейн кажется правдоподобным. Например, ее утверждение о том, что А.А. находилась под сильным воздействием направляющей руки Надежды Яковлевны. Вместе с тем эти воспоминания дают потрясающе интересный материал для выяснения отношений Л.Н. с матерью. Из письма Льва к Эмме выясняется, что в 1957 г. было какое-то просветление в отношениях Л.Н. и А.А. Он тогда болел и записал: «Мама... с нею чудо. Она опять такая хорошая и добрая, как 20 лет назад»964.
Но в 1961 г. произошел окончательный разрыв. Сказывалась не только старая обида за «неучастие», огорчали его и слова, которые А.А. говорила кому-то о сыне. Он опровергал их, сердился, жаловался на непонимание: «Говорят, что я вернулся из лагеря озлобленным, а это не так. У меня нет ни ожесточения, ни озлобленности. Напротив, меня здесь все занимает: известное и неизвестное. Говорят, что я переменился. Немудрено. Согласен, что я многое утратил. Но ведь я многое и приобрел. У меня замыслов на целую библиотеку книг и монографий. Я повидал много Азии и Европы»965. Несмотря на все оговорки о ненадежности Эммы Герштейн как мемуаристки, я верю — именно так говорил (да и действовал) Л.Н. во все годы нашего знакомства, Герштейн тут ничего не придумала. Ведь сама А.А. писала о сыне: «Он стал презирать и ненавидеть людей и сам перестал быть человеком»966. Результаты подобных отношений зафиксированы и в письме А.А. к своему младшему брату, Виктору Горенко: «Передать твой привет Лёве не могу — он не был у меня уже два года, но, по слухам, защитил докторскую диссертацию и успешно ведет научную работу»967. В интервью, данном в 1989 г., Л.Н. подтверждал слова его матери: «Наше общение носило скорее эпизодический характер»968.
В упомянутом интервью обращает на себя внимание обида за его «Голгофу», за ее «неучастие»: «На самом деле заявление о моем освобождении она не подавала, следовательно, никаких хлопот реальных и быть не могло. Когда я вернулся из Омского лагеря, я спросил, почему же она не подала заявления? На это она ответить мне не смогла, хотя и училась на Высших женских юридических курсах в Киеве в 1910 году. Мама не усвоила того, что любое дело должно начинаться с подачи заявления, или, как говорили раньше, с прошения. Она думала, что если она страдает, то ей должны пойти навстречу... Этот вопрос к маме («В чем выразились твои хлопоты?») вызвал неполное понимание моей матери. В дальнейшем этот разговор был использован ее подругами (среди которых были и просто приживалки) для того, чтобы настроить маму против меня».
Такой настрой сохранился у А.А. до самой смерти. В ее «Записных книжках. 1958 — 1966» я насчитал всего лишь 35 упоминаний «Лёвы» (на 800 с лишним страницах!); причем все они были или сугубо «воспоминательные» (такое-то число, «в этот день арестовали Лёву в 1938», «в 1949»), или ужасно формальные (телефон Лёвы, «сожгла рукопись, когда Лёву взяли»). Какие-то человеческие слова лишь в двух телеграммах: «Беспокоюсь здоровье. Пришли открытку. Целую. Мама» (1958), или «Я в городе. Позвони непременно» (1960?).
В самом конце ее жизни и у нее, и у Л.Н. были какие-то попытки помириться: она послала ему книгу, а он пришел к ней в больницу. «Пришел и смяк, испугался и ушел, не зайдя в палату», — пишет Эмма Герштейн969. Все эти горькие раздумья прорывались в его очень «открытом» интервью 1989 г. Интервью, которое кончалось все же на оптимистической ноте. Не мог Л.Н. предвидеть, что в 1990 г. будет инсульт и цепь недугов. Цепь, которая не сразу прервет его работу. А пока были раздумья над этногенезом.
11.2. Популярность мнимая и подлинная
До развала СССР в стране была своя «обойма» завсегдатаев голубого экрана и авторов публикаций в прессе. И. Ильф и Е. Петров называли это когда-то «пеналом». В «демократические» годы появился свой набор — еще более узкий. Он должен быть представительным, но из слоев общества нацело выпали рабочий и колхозница («по В. Мухиной»), остались те, кто почти ежевечерне мелькали на «тусовках». Академик — в прошлом это А. Сахаров970; потом другой — почетный гражданин культурной столицы (он же «совесть нации), ныне покойный. Правозащитник Сергей Ковалев — большой друг террористов-чеченцев, явно нездоровая В. Новодворская, режиссер — это, конечно, Марк Захаров (иногда — Ю. Любимов, если вдруг в России), поэт (раньше Е. Евтушенко, ныне — А. Вознесенский, благо живет все-таки не «там» и почти всегда под рукой). Актер — здесь есть варианты: О. Басилашвили, М. Ульянов (роль Жукова, видимо, была эпизодом-ошибкой). Из «обоймы» кое-кто выпал. Те, кто перестали «соответствовать» — Владимир Максимов, Александр Зиновьев, да и А. Солженицын попадают на ТВ лишь «по праздникам». Правда, есть и новые кандидаты, а пропуском служит свидетельство диссидентства в «годы террора»; «подписывал то-то», «выходил на Красную площадь тогда-то», «хотел выйти», «читал в туалете самиздатовскую книжку» и т. д.
Лев Гумилев не был диссидентом и пропуска в «обойму» явно не заслужил, да вряд ли и пытался; ему хватало научно-популярных лекций в программе «Зеркало» ленинградского ТВ. «Демократов» Л.Н. не жаловал; он быстро в них разобрался: «Демократия, к сожалению, диктует не выбор лучших, а выдвижение себе подобных. Доступ на капитанские мостики и к штурвалам получают случайные люди», — так еще в 1990 г. писал Гумилев971.
Был ли такой поток писем к «столпам демократии», как к Л.Н., можно сильно сомневаться. Писали ему отовсюду и с разными целями. Хотели чем-то обрадовать: вот в скромной открытке сообщалось, что в Новгороде-Северском открыт музей «Слова о полку Игореве», уйгур из Алма-Аты писал Л.Н., что хочет быть посредником в распространении его научных находок среди своего народа, и в семи газетах на уйгурском уже появились гумилевские статьи (1977 г.). Другие о чем-то просили. Иногда совсем неожиданно и абсолютно незнакомые люди. Попалось мне в архиве Л.Н. письмо от Александра Потапенко из опытного хозяйства Института виноградарства в Новочеркасске. Он прочитал «Открытие Хазарии» и сообщал, что солидарен с автором: именно хазары выступали распространителями пристрастия к виноградарству. А. Потапенко был не совсем бескорыстен; он просил Л.Н. откликнуться на его книгу об истории виноградарства. Отзыв Гумилева вскоре появился в журнале «Природа»972.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});