Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов

Ветлугин быстро допил пиво и через пять минут был на Лондонском мосту, а еще через десять такси доставило его на Ливерпуль-стрит Стейшн. Старик, как он и предполагал, сидел в углу той же самой скамейки у транспортной конторы напротив восьмого пути и, отрешенный от всего, склонив голову долу, кормил голубей.

Ветлугин хотел было сразу к нему подойти, но передумал. Он, как и в прошлый раз, зашел в книжный магазинчик «Смит энд Сан» и принялся листать иллюстрированные журналы. Сквозь стеклянные стены поглядывал на старика. Вот наконец прибыл поезд из Норвича. Старик поднял голову и принялся внимательно рассматривать немногочисленных пассажиров. На его лице застыло выражение жалкой иронии.

Поток пассажиров быстро кончился, и старик опять остался наедине с голубями. Ветлугин купил ежегодный справочник английских и европейских железных дорог: это могло служить оправданием его появления на вокзале.

«Журналист» опять брал в нем верх. Хотя ему, Ветлугину, как человеку были несвойственны настырность и назойливость, но профессия определяла форму и методы поведения: цель ведь должна быть достигнута, не так ли?..

— О, мы опять встретились! — бодро соврал Ветлугин, подходя к старику.

Фил Пэйн взглянул на него отчужденно и ничего не ответил. Ясно было, что ему неприятна новая встреча. Но что делать Ветлугину? Изображать фальшивую радость от «случайного» свидания? Врать о справочнике? Или честно и напрямик задать вопросы, которые его волнуют? И задать так, чтобы старик поверил в его искренность. Чтобы ощутил теплоту его, ветлугинского, участия. Хотя и самого ничтожного. Но ведь всем нам и всегда дорог даже намек на участливое понимание, думал Ветлугин. Значит, искренне, честно и просто, решил он, — вперед!

— Я смотрю, мистер Пэйн, вы часто приходите встречать поезда из Норвича, — стараясь вызвать доверие, заговорил он. — Видно, у вас с ними связаны какие-то воспоминания? Мне показалось, печальные воспоминания. Жаль, что мы не умеем избавляться от горьких дум. И никто нам не может в этом помочь. Я испытывал это на себе.

Похоже, ветлугинский монолог задел старика. Он взглянул на него недоверчиво, пытаясь понять: искренен ли он? А Ветлугин напористо продолжал:

— И сами мы не способны ни себе помочь, ни другим. Лишь немного посочувствовать. Пожалуйста, скажите мне правду.

— Я давно уже умер, — глухо и устало произнес старик. — Это кажется, что я живу. Но Он не хочет меня брать к себе. Я не знаю почему. Наверное, потому, что мы о Нем вспоминаем только тогда, когда боимся смерти: на войне... в старости... во время тяжелой болезни. В этом правда. — Фил Пэйн обиженно и осуждающе посмотрел на Ветлугина. — Вы зря возбуждаете во мне воспоминания. Зачем вам это?

— Простите, мистер Пэйн, — потупился Ветлугин, — но, честно признаюсь, мне хочется что-то большее понять в жизни.

Старик молчал, но не уходил. Молчание затягивалось, и Ветлугин почувствовал, что на этом разговор может завершиться.

— И все-таки, дорогой мистер Пэйн, скажите, пожалуйста, почему вы, похоже, каждый день встречаете поезда из Норвича?

— Я там жил. Я там родился. Потом случилось несчастье. Много несчастий. — Фил Пэйн говорил как бы даже не Ветлугину, а прежде всего себе. Вроде бы ему самому теперь захотелось ответить на ветлугинский вопрос. — История несчастий, сэр, всегда поучительнее истории успехов. Можете мне поверить. А мои несчастья начались давно. — И тут наконец он стал вспоминать: — У нас с женой было две дочери, и они уже вышли замуж, когда она умерла. Старшая с мужем уехала в Австралию, а младшая осталась в Норвиче. Три года назад я тяжело заболел, и все думали, что я умру. Тогда-то дочь и убедила меня продать мой дом в центре города. Ее муж, Фрэнк Хатчесон, взял за него очень хорошие деньги, потому что это место пришлось по вкусу большой фирме. Фрэнк Хатчесон вложил деньги в авторемонтный бизнес. Он всегда мечтал иметь собственную вывеску...

Ветлугин сразу представил этого человека, хотя старик ни штришком не обрисовал его внешность. Однако не во внешности Хатчесона заключалась его суть, а в той мечте о собственной вывеске, которую можно обнаружить в глубине души каждого второго англичанина. Пусть мелкий бизнес, пусть только своими руками или с помощью самых близких, но — под вывеской! В этом — тщеславие и мечта, в этом — сущность половины англичан, по крайней мере, в последние триста лет. И когда англичанин достигает собственной вывески, тут же меняется его психология: он уже не рабочий, если им был, а владелец — мясной лавки, книжного магазинчика, авторемонтной мастерской, да чего угодно! Важно, что появляется вывеска: «Мясники братья Мур», «Смит и Сын, книготорговцы», «Хатчесон и компания, ремонт автомашин» и так далее. Из безвестности — на всеобщее обозрение; из толпы — в личности. Кроме того, своя вывеска означает не просто достаток, а хоть малый, но капиталец, который, кстати, преумножается, по крайней мере при поворотливости и благоприятной конъюнктуре.

Между прочим, думал Ветлугин, меняется не только психология, но и характер — появляется черствость и чопорность; и, естественно, меняется политическая окраска — если до вывески был красный лейборист, то с ней обязательно превратится в синего консерватора[23]. Это на Британских островах так же традиционно, как вежливость и лужайка перед домом, как сдержанность, хладнокровие, ироничность, как постоянство в еде — ежедневные порридж, яичница с бэконом, чай с молоком в пять часов; как гольф, крикет, хобби — из поколения в поколение... И еще бескомпромиссная жестокость к тем, кто мешает... Именно обо всем этом подумал Ветлугин, вообразив по сути портрет Фрэнка Хатчесона, зятя старика.

А тот продолжал в печальной подавленности:

— Мне никогда не нравился этот человек: он пойдет на все, чтобы добиться успеха. Представьте, сэр, после больницы я появился в его доме, а он мне заявил, что мое место на кладбище. Он сказал, что не намерен содержать такую старую рухлядь, как я. Самое страшное, сэр, в том, что моя дочь его поддержала.

— И потому вы очутились в Лондоне?

— Почти так, сэр. Но сначала я добивался, чтобы, Фрэнк Хатчесон вернул мне деньги за мой дом. Но оказалось, я отдал все права дочери, когда они составляли бумаги на продажу, — Фил Пэйн устало вздохнул. — Они, конечно, выделили мне некоторую сумму, выгнав из своего дома, но скоро