Избранное - Нора Георгиевна Адамян

Вот теперь дом, где ему впервые за много лет, почти за всю его сознательную жизнь, надо жить без нее. Никогда она не увидит этих стен, не наведет здесь порядка, не будет его ждать. И он не будет ее ждать. А ведь при жизни она проходила по этой улице, мимо этого дома. Могла подняться, войти в эту комнату…

Надо привыкать к тому, что ее нет. Прошло больше года, а он приносит домой все, что с ним случилось за день, все, что он увидел, подумал, почувствовал, и вдруг понимает — ее нет.

До последних дней она слушала его, расспрашивала и понимала. Только уже сама не рассказывала о себе и спрашивать ее было нельзя. У нее вдруг оказался свой мир, куда ему не дано было войти, где она была страшно одинока. Но в его мир она входила по-прежнему.

Много лет длилось счастье. Говорят, его замечают только тогда, когда оно уходит в прошлое. Но он знал, что счастлив, и в ту пору, когда она была совсем юная, и потом, когда уже никто, кроме него, не видел, как она хороша, молода и желанна. И никакие жизненные неполадки, горести, трудности ничего не заслоняли.

Он не любил свою удобную отдельную квартиру. Туда его жена вошла уже больная. В то время они еще обманывали и себя, и друг друга. Он еще надеялся, еще верил, а она уже все знала. Но только один раз, когда ему захотелось, чтоб она проявила больше интереса к своему новому дому, жена тихо сказала:

— Мне ведь там не жить.

А теперь перед ним новый, последний отрезок жизни. Без нее и без сына.

Мальчик, который был неотделим от них двоих, пошел своим путем с чужой девушкой.

Александр Семенович подошел к окну. Скоро все здесь будет знакомо, каждый огонек вдали, каждый дом, видный из этого окна. У него хватит времени это изучить.

Скоро станут привычно неслышными шаги и голоса соседей за дверью. Вещи займут свои места. А сейчас он только подобрал рассыпанные на полу книги и сложил их на столе.

Поздняя ночь. Никто не проходит в кухню. Затихло плесканье и шум воды в ванной. Улицы за окном опустели.

В передней кто-то крутил диск телефона. Женский голос старался говорить негромко, но в комнату доходило каждое слово.

— Толя, я тебя разбудила? Ну ничего. Разочек и ты не поспишь. Почему не показываешься? Я говорю: почему не приходишь? Знаю я, как тебе некогда. Что? Все знаю, не бойся… Нет, мне есть о чем говорить. Когда ты придешь? Это не ответ, ты мне точно скажи. Не виляй, Толя, не виляй, нехорошо. А знаешь что? Иди ты к черту.

С размаху бросили трубку. Потом диск завертелся снова.

— Толя, не сердись, Толя, погоди, послушай, ты знаешь, у меня неприятности на работе. Я с тобой посоветоваться хотела. Нет, по телефону не могу. Ну хорошо. Только обязательно позвони. Что же ты про Тимку не спросишь? Ну хорошо… Ну хорошо…

Галя еще держала трубку в руках, когда Александр Семенович раскрыл дверь своей комнаты. Сквозь слезы она увидела грузного седого мужчину с темным сердитым лицом.

Он увидел женщину, затянутую в застиранный халат, женщину жалкую и несчастную.

А он не любил жалких и несчастных людей.

3

Тимка стал тяжелый. Особенно по утрам. Труднее всего по утрам. Когда был совсем маленький, позволял делать с собой что угодно. Теперь уже многое понимает. Не любит одеваться. Не любит, когда его умывают, когда вытирают нос. И точно понимает, что у матери скверное настроение, — капризничает особенно.

Нынешнее утро сполна отплатило за вчерашнюю бездеятельность. Галя металась между разбросанной детской одеждой, немытой посудой и орущим Тимкой.

Не чувствуя сейчас к сыну никакой нежности, она молча, почти силой запихнула его ножки и ручки в ползунок и кофточку. Тимка закатился ревом и от натуги снова намочил штанишки. Пришлось его переодеть. Потом лопнул чулок. Дорожка в несколько петель стремительно брызнула сверху донизу. Других целых не оказалось — все некогда занести в мастерскую, чтоб подняли петли. Пришлось надеть чулок от другой пары. Он немного отличался по цвету, и теперь Гале казалось, что все смотрят на ее ноги. Конечно, только казалось. Кому нужно разглядывать женщину с ребенком на руках, с волосами, закрученными как попало. Даже прическу сделать не успела.

А ведь не так давно Галя выходила на эту улицу так одетая, что ни одна женщина не нашла бы к чему придраться. Все бывало продумано, вплоть до носового платка.

А теперь у нее Тимка. А Тимке круглый год нужны свежие фрукты, ягоды, соки, шерстяные костюмчики, игрушки — все самое лучшее, что есть у детей в благополучных семьях. Чтоб ее ребенок ничем не был ущемлен.

Достаточно и того, что у него до сих пор нет отчества, метрики и не будет отца.

А может быть, для него это и лучше. При Галиной характере она обязательно ссорилась бы с Анатолием. А дети все понимают. Им это невыносимо. До сих пор Галя помнила, как у нее часто и больно билось сердце, когда родители разговаривали друг с другом отчужденно и неприязненно. Это были разговоры, полные недомолвок и скрытых взаимных упреков. Им казалось, что ребенок ничего не понимает. Но Галя понимала все…

А потом — горькие дни, когда родители разошлись…

Ну и что? Все прошло, все забылось. Когда Тимка родился, родители в складчину купили Гале холодильник. В прошлое воскресенье мама со своим пшеничным Петром Васильевичем и папа с Юленькой, две семейные пары, мирно обедали у Гали. Папа сбегал за поллитровкой, мужчины выпили, мама и Юля нянчились с внуком.

Конечно, все пройдет. Уж если можно без боли вспоминать Ираклия, его глаза в густых черных ресницах, его пылкую нежность, свое молодое безрассудство и отчаянье, значит, все забывается.

Сейчас один Тимкин пальчик дороже всего Ираклия, Николая, да и Анатолия в придачу. Мать-одиночка. Одиночка-то одиночка, а все-таки нас двое. Никого больше нам и не нужно. Никому мы не будем навязываться.

Сдав Тимку в ясли, Галя прибежала на работу за десять минут до открытия. Тетя Паша кончала уборку. Галя прощала тете Паше вздорный, болтливый характер за аккуратность и сноровку в работе. Уж она по углам грязи не оставит, она ничего кое-как не сделает — все у нее блестит.

Сын тети Паши, кандидат наук, уговаривал ее бросить работу и переехать к нему, но тетя Паша презрительно отказывалась. И сейчас,