Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я послал: “По-английски научись говорить, налогоплательщик”.
Раза два-три я срывался…
И тем более это было непонятно, что я никогда не был никаким полпредом. И ничего, кроме себя, собою не представляю. И этой позиции держусь…
Мотивация: оскорбление, оскорбление и оскорбление. Эмиграция как оскорбление… Потому что… этнос-то все-таки один. Необсуждаемая жизнь все-таки одна. И ругаться можно только со своим…
Эмиграция – это то, что внутри страны, а не снаружи. Внутри человека, а не снаружи. Диссидентство и эмиграция – все внутри накоплено.
Эмиграция – оскорбление страны. Самооскорбление. Но ошибку совершают люди, когда они принимают это оскорбление на свой личный счёт. Вот тут что-то спрятано… То, что происходит с тобой, со страной, с историей, не происходит с тобой отдельно от страны и от истории. Вот в чем суть. Если отделить одно от другого – в разрыве, в пустоте заклубится многое. Включая манию величия, она же мания преследования».
В России «многое заклубится» позже, лет через десять…
А пока бывшие семинаристы Битова шли в магазин «Армения» на углу бульвара и Тверской, чтобы купить бутылку «Родиолы» 0,5 и выпить ее на скамейке перед памятником первому русскому эмигранту и невозвращенцу Александру Ивановичу Герцену.
Из книги Софьи Купряшиной «Счастье»: «Институт опустел. Мы расположились на стенде (перевернутом), все было в табаке… оказалось, у нее маленький термосок со снадобьем… Освистывание профессоров стало хорошим тоном в этом доме. Он продолжал революционничать: но глуше, глуше; раскатистое эхо матерьялистов стало препирательством молодой индонезийской четы с ребенком, притороченным к отцу: они выяснили, где им поставить примус Мандельштама: на бархатной ли подушечке с экспонатом-удавкой или еще где; эхо чужестранной брани, воронка, выдвинувшаяся в конус, трубы и ямы, сумерки; соло контрабаса – это соло ущербного щипка – продольного. И если плодить состояние продольности – если продлить его или усугубить – не выйдет ничего, кроме сумеречного выхода на ступеньки, когда кусты сдвигаются за тобой».
Герцен смотрел поверх кустов куда-то в сторону МХАТа Дорониной и супился лбом.
А «Родиола» меж тем уходила быстро, буквально улетала…
Денег на «продолжение банкета» не было, и все угрюмо разбредались по домам.
Побег Битова
Любая тишина подтверждается звуком.
Андрей Битов
Вот и спрашивается, от кого может замыслить побег сочинитель, обласканный издателями, читателями, да и властью в не меньшей степени? Чего ему маститому ВПЗРу (Великому Писателю Земли Русской) неймется, не сидится на месте, чего ему не хватает, в конце концов, что он набрасывает себе на плечи пальто, запахивает его небрежно, накручивает вокруг шеи шарф и, весьма дерзко хлопнув дверью, удаляется в осеннюю или февральскую темноту.
От кого он бежит? Сразу выводим за скобки («Скобки в прозе – письменный род шепота», А. Г. Битов) козни великосветской черни, зависть коллег по литературной ниве, чиновничий идиотизм, цинизм и бездушие системы. Остается выдвинуть предположение, сформулировать которое можно лишь шепотом, как бы в скобках, как бы факультативно, потому как оно в той или иной степени навлекает на самого автора, чей лик, безусловно, светел и чист, некие подозрения, рождает недоумение и даже смятение в головах, совершенно уверовавших в его святость.
Итак, сочинитель, разумеется, бежит от мира, так он это формулирует, но на самом деле он бежит от самого себя, потому как может выдержать все и скрыться ото всех, кроме своего двойника, который преследует его неотступно и вечно, глумливо свидетельствует каждый его шаг, низводит достижения и возвеличивает просчеты, бередит болячки, ворошит былое.
За три года до своей гибели Пушкин напишет:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
Формально причину побега поэта принято связывать с написанным им в 1834 году прошением об отставке, отозванным по настоятельной просьбе В. А. Жуковского, нашедшего в нем гипотетическую причину грядущей августейшей немилости и, соответственно, опалы. Событие объективное и во многом объясняющее эмоциональную взвинченность поэта, но оно лежит на поверхности, а посему едва ли может считаться ключевым в осознании того экзистенциального кризиса, который переживал Пушкин, когда был склонен к бегству не столько от жизни, сколько от самого себя, не из Петербурга, а из мира, не от семейной рутины, а от однообразия и скомканности чувств. Когда невыносимое перестало быть желанным, а стало именно непереносимым, когда «обитель дальняя трудов и чистых нег» существовала только в его воображении, а, следовательно, не могла быть доступна окружающим.
В данном случае, разумеется, на ум приходит еще один великий беглец из 1910 года. Владимир Григорьевич Чертков писал: «Совершил же он его (побег. – М. Г.), между прочим, ради того, чтобы удалиться на уединение… Ничего нет удивительного в том, чтобы человек его возраста искал для себя возможно тихой, сосредоточенной жизни для того, чтобы подготовиться к смерти, приближение которой он не может не чувствовать».
Но беглеца настигли, как известно.
Толстой бежал от мира, а мир бежал за ним, силы оказались неравны…
Из рассказа Битова «Финиш»: «В лит-ре каждый бежит свою дистанцию, призом которой может быть лишь последняя точка. В физ-ре важно быть первым, в лит-ре – единственным… Финиш, известно, один. Хорошо лечь грудью на ленточку первым. Хорошо доползти на четвереньках, но не сойти с дистанции… Возраст – это срок или дистанция? Маразм и марафон – чем-то созвучны. Возраст – это тоже вид спорта. Не зазорно и в борозду упасть. Результат – конечен. Что мы преодолеваем, достигая его? Чего мы достигаем, его преодолев? Только лишь права на новую попытку?.. вряд ли. Победа встает над нами, как рассвет следующего дня. Недаром же салют… И вот что окончательно непонятно: как такое страстное стремление к финишу может означать самое большое наполнение жизни и постоянное ее подтверждение?
Спорт остается загадкой, поэтому-то мы и болельщики.
А жизнь еще более непонятна, потому что мы в ней участники.
Каждый человек победитель, потому что жив».
1994 год.
