Том 7. Это было - Иван Шмелев

«Многие ли профессора звали прислушиваться к дыханию России? прощать уклоны и нестроение, любовно-чутко подходить к ней в болях ее, в ее болезненных родах чудного будущего – своего, своего содержания, своей окраски? многие ли учили ценить и любить родное? много ли внимания уделялось творческой национальной мысли? не смеялись ли над опасениями „потрясений основ“? свободное ли было отношение к инакомыслящим?» «Мы знаем, что всякое особливое, что не укладывалось в приятно приемлемые пути „левизны“, рассматривалось враждебно».

«И всю потрясающую сложность, все величайшее богатство ветвившейся и дробившейся русской души и русской мысли старались свести в русло, заранее признанное самым верным…»

«Мешал манеж! Этот казенный манеж, этот символ насилия, который раздули до размеров стихийных!»

«Манеж, российский экзерциргауз, – частность. Мог он закрыть Россию? Не закрывал никогда, кто мог и хотел зорко и глубже видеть».

«Манеж… Надо было только умело-чутко идти к нему, обойти его, – и открывался чудесный Кремль и чудесные за ним дали. Не сумели? Хотели через него пройти, снести этот исторический „экзерциргауз“, глаза мозоливший, этот дом трудного искуса, упражнения и узды, – и прошли насквозь – и за ним увидали… стены. И головы о них разбили, и многие полегли под ними».

Где же тут «предпочтение» манежа университету? где «противопоставление» здания на Моховой – «экзерциргаузу»? И откуда выходит, что «оба они – т. е. я и П. Н. Милюков, – говорили об одном и том же»?! Манеж у меня – как частность, но для кого-то он являлся не «частностью», а – все, все покрывавшим мраком. И эту искусственную раздутую значимость ныне навязывают и мне, как предмет восхваления. Я вкусил от Университета сладостного, стольким ему обязан, слишком мне дорог он, чтобы я смел огромнейшему, чудеснейшему «противопоставить» частность! И ныне приписывающего мне неблагодарность, сильного русского ученого, много и мне открывшего в культуре, П. Н. Милюкова я крепко связываю в душе с «Татьяной», какую чту.

И откуда выходит, что «оба они – т. е. я и П. Н. Милюков, – говорили об одном и том же»? Так – ошибочно утверждать. А о «чужих знаменах»… вот что: эти «знамена», это поклонение светлой памяти «Татьяны» нашей – наше право, наш долг, не «чужие» они для нас, а – наши! И еще – последнее замечание:

То, о чем я только что говорил, мне близко и хорошо известно. Я знал Университет, но я узнал и «манеж». Как и П. Н. Милюкову, и – «мне самому пришлось проделать хорошо знакомый студентам путь из университета в манеж и из манежа в Бутырки». «Опыт», как будто, одинаков. Почему же «итоги» разные?

Но это уже вопрос особый.

(Россия и славянство. 1930. 2 авг. № 88. С. 2)

<Ответ на анкету об отдыхе>

1. Как вы отдыхали и что вы называете отдыхом?

2. Любят ли теперь стихи?

3. Не считаете ли вы нынешнее увлечение спортом чрезмерным?

4. Кто из иностранных писателей вам ближе и почему?

1. Читаю, пишу. Какой же отдых у путника к цели дальней, которой конца не видно? Легкие передышки, сон. Сон только дает покой, во сне всякое горе забывается. Утро – опять дорога. Творчество – тот же сон, да не часто оно захватит. Отдых – когда работается легко, душевно. Вот и нашел как будто, оглядываясь к детству. Пишу очерки-«праздники», вспоминаю родное. Всего в нем было: и плохого было, но много было и доброго. Вот это доброе и ищу. Детские глаза, детская душа – лучше видят и помнят доброе, «лето Господне благоприятное». Под этим знаком и пойдут мои «праздники» к читателям. Так вот и отдыхаю. Чего же желать – в пути-то?

2. Всегда будут любить стихи. Хорошие стихи и песня, и молитва. Они будут рождаться вечно, если душа живая. Она и теперь живая. Дерзкое, правда, время, порой – и до бесстыдства. Но это оболочка: за ней не видно, чем же полна душа. Современное человечество движется больше внешним, но это преходяще. Новому поколению определиться трудно: война отняла отцов, оборвала преемство идей и навыков, приучила со многим не считаться, что почиталось священным, многих толкнула на распутье, – все сильно взболтано. Смутное ныне время. Стихи – и современность! Как-то несовместимо это. И все же светлая жизнь души, взыскующей и полной ликованьем, – стихи живут. Возьмите Пушкина… хотя бы его «Пророка»! Вечное откровение о человеке, о Глаголе.

3. Стихи… Любят ли их теперь? Не знаю. Я люблю. Люблю хорошие, вечные стихи. Они всегда откровение о человеке, молитва-песня о чутком в его душе, божественном…

3. Да, пожалуй. Помимо причин, связанных с духом времени; – резкое понижение «духовности»! – в этой чрезмерности повинна широкая рекламность. Всякие упражнения телесные есть законнейшая потребность тела, игра его, лишь бы не подавляла духа. Повышение интереса к телу и желание легкой «славы» отвлекают иных от «духа». Но это не опасно в целом. Склонных к творческому труду, в самом широком смысле, спортивная слава не заманит, а любителей спорта легче ведет к призванию – укреплять человечество физически и попусту не толкать других, у кого назначение иное. Действует, как всегда, отбор.

4. Современных я знаю мало, с правом на мировое место совсем не вижу. Из прошлого: Бальзака люблю за изобразительность человеческих страстей, Диккенса – за сострадание, Флобера – за мастерство, Гете – за глубину лиризма, Киплинга – за «рассказ».

(Сегодня. 1930. 16 сент. № 256. С. 8)

Недели долга и милосердия

Опять недели – о русском студенте, о туберкулезном, об инвалиде, о бесприютных детях. Такова уж жизнь наша и надо ее принять. За эти годы прочно сложился «годовой круг», подобный кругу церковному. Только праздников у нас нет, а есть лишь памятные «недели» – долга и милосердия. В круге церковном мы знаем «недели памяти»: о Фоме, о блудном сыне, о Самарянине, о слепом, о расслабленном, о Женах Мироносицах… Такие памяти есть у всякого народа, во всех религиях: это потребность духа. Эти «памяти» связаны крепко с жизнью, – как бы ее прообразы, вехи, путеводительные столбы ее. В нашей случайной жизни, такой неверной, они – «памяти» эти – так порой знаменательны для нас. Есть в нас и от Фомы, и от блудного сына… Но есть и от милосердного Самарянина, и от Жен Мироносиц. Наше здесь пребывание – великое испытание и научение. Наша здесь жизнь – соборность. Мы связаны круговой порукой и должны верно держать ее, иначе мы пыль и дробь, и ветер развеет нас. Верные чувству жизни, связываемся мы силой – любви и братства, и мы живем. В общественной нашей жизни установился необходимый особый «круг», круг неделей-памятей. Это наша общественная церковь – всеобщая, в которой нет верхних и иноверцев, а все – свои. И наши «недели-памяти» обязательны для всех нас. Отменить их – не в нашей воле: это плод самой жизни и голос совести. О долге этом все давно сказано, и мы его выполняем твердо. Выполним и теперь.

Дадим же посильно щедро и на студентов наших, и на помощь туберкулезным.

Эти Комитеты многое сделали для нашей учащейся и болящей молодежи, светлой надежды нашей. Поможем им делать дальше.

(Россия и славянство. 1930. 25 окт. № 100. С. 2)

П. М. Пильский

19 апреля исполнилось тридцатилетие литературной деятельности Петра Моисеевича Пильского. Молодое поколение эмиграции, проживающее в пограничных с Россией странах и читающее газету «Сегодня», выходящую в Риге и широко распространенную в «Лимитрофах», хорошо знает П. М. Пильского, художественного критика и, можно сказать, «друга словесности российской», и многим ему обязано: сколько уже лет ведет он художественно-литературный отдел в большой – и не только для «лимитрофов» – европейско-русской газете «Сегодня». Работа, которую делает П. М. Пильский в своей газете, есть поистине служба культуре русской, былой, и – нынешней, от этой «былой» неотделимой. Современная русская словесность имеет в Пильском зоркого, чуткого и всегда своевременного ценителя и толкователя. Русская литература во дни «поминок» находит в нем историка-вспоминателя, умеющего живописно сказать о ней тем, которые ее не знают – не по своей вине, и освежить любовь к ней у тех, которые ее забыли. Повторяю: П. М. Пильский делает большое дело во имя родной литературы. И важно, и справедливо сказать о нем молодому поколению, жаждущему познания родной культуры, сказать ему слово душевного привета по случаю тридцатилетия его литературной деятельности.

П. М. Пильский начал писательский путь в 1901 г. в Москве, в газете «Курьер», где покойный Л. Н. Андреев, только что заблиставший, заведовал литературной частью. Эта газета почиталась в московском обществе и работать в ней для писателей начинающих было немалой честью: газета была влиятельной, давала в некотором роде «имя»: Л. Н. Андреев оценил даровитого начинающего писателя – а он был зоркий! – и представил читателям в ряде его рассказов и художественно-критических статей. Леонид Андреев Не ошибся. Через год, в 1902 г., Пильский появляется в видном ежемесячнике – «Мир Божий» – где были напечатаны – в одной книге – два его рассказа: «Подруги» и «У фабричной трубы». Рассказы молодого беллетриста печатаются вскоре в распространеннейшем в те годы «рублевом» журнале Миролюбова – «Журнал для всех», где выступали виднейшие писатели во главе, если не ошибаюсь, со Львом Толстым и А. П.Чеховым. Перед талантливым писателем открылась широкая дорога беллетриста. Но П. М. Пильский главное внимание отдает художественной критике – театру и литературе – и пишет ряд живых и метких литературных этюдов: Леонид Андреев, А. И. Куприн, Брюсов и др. Эти этюды впоследствии составили «Книгу критических статей». Чуткий, тонко-умело проникающий в дух и лик писателя, Пильский работает в почтенных и распространенных журналах, как «Русская мысль», «Мир Божий», а также в таких общенародных «журналах для самообразования», как «Наука и жизнь», Груздева, «Вестник знания», Битнера, и в газетах: «Русь», Суворина, и «Одесские новости». Эта работа в области художественной критики как бы подготовляла П. М. Пильского для еще более широкой и культурно еще более важной работы, о которой я уже говорил – к службе русской культуре в эмиграции, в газете «Сегодня». Будто и не громкая работа, но сколь же важная! Непрестанно, годами, следить за литературой, чутко и метко отыскивать в ней достойное и говорить о ней живописно, легко, порою страстно, порою нежно, порою – гневно. Эту ответственную работу П. М. Пильский ведет, как призванный. Эта работа – творчество. Пильский – по праву критик, художник-критик. «Он умеет схватить самое сокровенное в произведении, о котором он говорит, – то, о чем писавший совсем не ведал, но что нашлось. Пильский пишет, сливаясь с душою художника, стараясь понять ее. И потому никогда не сух и чаще всего благожелателен. Писатель-беллетрист, с богатым словарем и воображением, он, критикуя, порой творит. Он любит слово, знает искусство слова, владеет словом умело-метко».