Том 7. Это было - Иван Шмелев

Да кто же это пришел на пир, и до какого дня дожили?!

Пришел старый народоволец, герой-шлиссельбуржец – и писатель еще! – Н. А. Морозов, считавшийся русским передовым обществом за героя и страдальца, за человека не от мира сего, своего рода святым в революционерах, с мистическим уклоном духа, изыскателем и вскрывателем сокровенных тайн Апокалипсиса, – тот Н. А. Морозов, который писал когда-то в «воспоминаниях»: «не народу надо учиться у нас, а нам у него», «Власы» спасут себя и нас… А?! «Власы», некрасовские Власы… те «Власы», которые уходили от дьявола и шли по Руси собирать на церковь Божию, которые жизнь свою отдали Богу до конца. И вот, этот самый Морозов, этот народолюб, это Власолюб, – стоя на краю могилы, приплелся-таки на пир у дьявола и заявил, глубоко взволнованный, хозяевам дьяволова праздника: «Я глубоко счастлив. Я счастлив, что дожил до этого дня. Вы закончили дело, начатое нами». И круглая правда выкатилась: счастлив, что «дело завершено». Какое дело, Морозов прекрасно знает. Не может же не знать, что убийство Царя-Освободителя, самое громкое дело их, нынешних юбиляров, убийство Царя-Освободителя, давшего народу волю и землю, ныне завершено хозяевами пира убийством всей Царской Семьи, убийством и пытками всего стапятидесятимиллионного русского народа и полной кабалой, полнейшим закрепощением на отнятой у народа земле, такой кабалой, перед которой древнейшие виды рабства отступают, ибо в этой дьявольской кабале все человеческое отнято и стерто, и миллионы народа обречены на медленное умирание голодной смертью. «Начатое дело – завершено». Вот она, какая правда выкатилась – невольно? – из «взволнованных» слов Морозова.

Была на пиру и В. Н. Фигнер. Очаровательная, святая, – тоже святая, – Фигнер. Какое прекрасное лицо, глаза какие! Иные называли ее – мадонной. Прочтите ее «воспоминания». Какой идеализм, какая строгость к себе, какая чуткость к чужой боли! Сама чистота. Героиня-идеалистка. Кто не был ею очарован? И она пришла на пир к дьяволу. Пришла, и круглая правда выкатилась опять. Пришла и она праздновать «завершение». Пришла зная все. Пришла – и плюнула на свое «святое». Пришла, ибо не могла не прийти к… товарищам. Пришла, и этим своим приходом заявила: мы одним… одной кровью мазаны: царско-народной кровью. Она должна бы сказать: «мы купаемся в одной крови».

Да, выкатилась круглая правда, и все ее увидят. Выкатилась на пиру дьявола, быть может, даже случайно выкатилась, из… «молодости седин» (выражение Пушкина), выкатилась, быть может, – и страшным светом вдруг осветила прошлое. И видишь на пиру всех: и подлинно неприкрытых хищников, и «сантиментальных тигров», – тоже словечко Пушкина.

Попировали и вспоминали былое…

Былое? «Идеализм» свой вспоминали, «геройство». И устанавливали «родство». Да как же не родство? А вот:

«Наше национальное чувство облюбовывало в России один элемент – трудовую народную стихию, от которой надо было отшелушить или даже отсечь облепившие ее социальные наросты. Духовенство, купечество, двор, военщина, чиновничество, – все это, как короста, как чужеядные растения, отталкивалось нашим сознанием, не входило в состав „родины“». (Зап. соц. – рев. Чернова).

Отшелушили. Отсекли. И теперь – можно праздновать. Не только отшелушили «чужеядное», а и весь народ разгромили родственнички. И юбиляры «очень счастливы».

«Нужно, как в Македонии! По всей России разгорится пожар, и будет у нас своя „Македония“. Крестьянин возьмется за бомбы, и тогда – революция!» (Слова Каляева, по Савинкову).

Сожгли Россию и с ней – крестьянина. И теперь – можно попраздновать и помянуть.

«Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ничто в мире несравнимо!»

Слова убийцы Плеве, Сазонова, после взрыва.

Вспомнили и это, празднуя. И испытали «нравственное удовлетворение», с которым ничто в мире несравнимо. Вспомнили, может быть, и это… философское изречение:

«Боевая организация всегда умела давать должные ответы на запросы жизни!» (Письмо Сазонова).

И как же было не вспомнить чудесного «Гроньяра» – Н. К. Михайловского!

«Вами я любовался, – писал он в „Народной Воле“, – борцы этого периода местами и временами поднимали нашу жизнь чуть не до уровня первых христиан». «Из этого периода я запасся святыми воспоминаниями на всю свою жизнь».

Вспомнили на пиру и «все святое», завершенное ныне так успешно. Вспомнили заповедь Михайловского – «боль за боль» и пили заздравный кубок, под подвальный салют чекистов? Почтенные, старые идеалисты. И неужели никто из них не почувствовал, – если не увидел – правды? Не заметил, что кровь своего народа выпил, заздравным кубком?

Правда выкатилась, и ее не скроешь. Выкатилась в народ, и не обманешь его теперь. Не подойдешь, не шепнешь как бывало: «Засел дворянин – белоручка на престол, надел корону, помазал его поп по лбу накрест, раз, два – и готово! Заставил бы я его у меня поработать – узнал бы, как свои законы подмахивать!» (из революц. матер.). Теперь хорошо знают, кто и как засел на престол, и как законы подмахивают, и как весь народ «махнули»!

Знает народ всю правду. Знает и откровенных хищников, и «сантиментальных тигров». Пусть же хорошенько все познает и во всем разберется поколение молодое, новое. Подумает над «правдой». А народ… – он ее всегда чувствовал. Но был обманут. Теперь он скручен, закован, ведом на бойню. Если бы все узнал! Если бы заглянул на «пир», послушал тосты! Если бы оглянулся в прошлое…

История перевернется. Народ ждет Освободителя. Дождется. И новое поколение уже не будет слепым: правда выкатилась – во всем. Вольные и невольные маски падают…

Народ – чуток. Правду, ясную нам теперь, он чуял. И я, семилетка, чуял ее по-своему… Вот, из воспоминаний.

…Сегодня во всем доме ходит жуткий, неопределенный страх. За чаем не говорили ни слова, часто подходили к окнам и смотрели на улицу. Вызывали кучера Антипушку, спрашивали:

– Ну, как… ничего?

– Да, вить, как сказать… опасаются. Дворников в часть скликали.

– Ворота запереть!

Все вздыхают, боятся из дому выйти. Дворник с бляхой стоит у ворот и сторожит. Что же это все значит? Наша няня поминутно вытаскивает из кармана тряпочку и вытирает глаза. Я спрашиваю ее.

– Царь-батюшка преставился, царство небесное. Без него всем погибель.

Домна плачет и причитает. В меня проникает ужас. Что теперь будет без царя? Всем нам грозит беда. Оттого-то все шепчутся и ждут. А вдруг придут «враги» и всех нас… перережут? «Царствуй на страх врагам!» Какой же теперь врагам страх? Царь умер.

– А могут они прийти? – спрашиваю я Домну.

Она не отвечает, плачет. Я слышу, как по городу плавает звон, печальный, постный, будто плачут колокола, как Домнушка. Кучер Антипушка возится в сарае. Моет пролетку. Я взбираюсь на козла, гляжу на сумрачного Антипушку, на его волосатые руки, и спрашиваю: правда ли, что царь умер.

– Помер, царство небесное… – вздыхает Антип, – убили вчерась в Питере.

– Как – убили? – вскакиваю я на козлах, – врешь ты… его нельзя убить, он царь.

– Не ори, глупый… – говорит Антипушка пугливо и почему-то глядит во двор. – Они убили, проклятые… мигилисты!

Я не понимаю, но мне еще страшнее, что я не понимаю.

– А где они?..

– Где… везде!

– А… теперь нас будут… резать?..

– А ты почем знаешь? Теперь все будет…

У меня покалывает в волосах. Значит, верно… значит?..

– Они теперь та-а-кую резку зачать могут… – Он вздыхает и смотрит на волосатые свои руки в жилах. – Ну, да уж… все пойдем! Сказывают вон, землю отнять грозятся, и всех господ порезать. А нас, гады, голыми руками и м взять, известно… Будет та-кой обман!.. Как же нам без головы-то?

Я не знаю их, но и я готов идти со всеми.

– Я шкворень возьму… можно, Антипушка? – шепчу я, чувствуя дрожь в животе и слезы в носу и горле.

– Я буду шкворнем?.. А ты что возьмешь? Антипушка показывает кулак.

– Вот. А то оглоблей.

– А они придут?

– Кто знает. Ежели успеют присягу поцеловать – может, и обойдется. А не успеют…

Я не понимаю. А присяга где? И что такое «присяга». И зачем ее целовать!

Дворник кричит в воротах:

– В церкву зовут, присягу целовать!

– Ну, слава Богу… – крестится Антипушка. – Итить надо в церкву. А тебе не надо… ты еще младенец. Теперь, значит, обойдется. А то бы так закрутил… беда!

А звон все плавает, не засыпает, – звон и страх.

Вот оно, далекое предчувствие далеких страхов. Сбылось Закрутили. Празднуют над кровью…

Роковая повязка упала с глаз – теперь все видно. Круглая правда – катится. Правда не может не катиться. Как хошь верти – все одна. Куда хошь кати – все одна.