Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

Всё, что пришлось тогда…

Это не бред, это не блажь —

И никакой беды.

Просто со мной ночь коротать

Вздумали белые сны.

Неспешной трусцой волки добрались до начала подъёма. Синхронно сели на хвосты вместо того, чтобы начать атаку. Вскинули морды, продолжая разглядывать меня.

Потом тот, что сидел в самом центре, поднялся на ноги и пошёл вверх. Неспешно, как и раньше, опустив морду к снегу, к чёрным овалам моих следов. Потом — когда ему оставалось метра два — он вновь сел. И рассматривал меня спокойными мрачными глазами. Из ноздрей влажного чёрного носа вырывались коротенькие струйки пара.

Не знаю, сколько мы ждали, глядя друг другу в глаза. Наконец волк моргнул — как-то печально — и, повернувшись, пошёл вниз. Не останавливаясь, прошёл через строй своих товарищей — и двинулся к лесу. А шестеро остальных — попарно из центра, чётко, как на параде — поднимались и уходили за ним.

Я тяжело убрал палаш. Несколько секунд ещё всматривался в мельтешение теней на опушке. И нагнулся за тушей оленя.

* * *

Не помню, как я — уже в рассветной инеистой мути — прошёл последний километр. То есть — вообще не помню. Просто я ткнулся лицом в какие-то странные густые кусты, чуть не выколов себе глаза, не смог пролезть и побрёл в обход. Меня швыряло на ходу из стороны в сторону, я уже не вытаскивал ног из снега, а бороздил ими белые завалы.

— Танюшка! — заорал кто-то (меня качнуло назад, в сторону от голоса). — Танюшка, иди скорей! Олег поморозился!..

…Меня привела в себя боль в левой руке и левой стороне лица. Боль была ужасная, казалось, что меня жгут головнями, а главное — она не утихала, беспощадно вгрызалась в тело, полосовала его огненными бичами.

— Огонь… уберите огонь, не надо… — застонал я, не открывая глаз и не понимая, что со мной происходит. Негры? Меня пытают? Но почти тут же знакомый и родной голос Танюшки ласково защекотал мне ухо:

— Потерпи, Олежка, потерпи, родненький… теперь всё будет в порядке, только потерпи…

— Больно, Тань, — пожаловался я и снова застонал без слов — боль нарастала, хотя это, казалось, было просто невозможно.

Левый глаз у меня не открывался, но правым, распахнутым, я увидел, что Танюшка (мы с ней были в одном спальнике недалеко от огня, у снеговой стены) щекой лежит на моей левой щеке, дыша мне в нос. Моя левая рука, судя по ощущениям, пробивавшимся сквозь дикую боль, находилась у неё между бёдер.

Она меня отогревала своим теплом. Но признаюсь — я не испытывал благодарности: только боль. Танька казалась мне живым кипящим свинцом.

Пределы человеческой выносливости всё-таки существуют. Я просто не в силах был больше выносить этой муки.

Я завыл. Частичкой мозга я понимал, что Танька спасает мне руку и лицо, но сделать ничего не мог, не мог заставить себя замолчать.

Я орал. Танюшка плакала и утешала меня. Хорошо ещё, хватало воли не вырываться.

— Орёт?

Я увидел сперва меховые сапоги и низ длинной куртки, потом — исхудавшее лицо Вадима. Его тёмные от мороза и ветра губы улыбались, в глазах отплясывало вприсядку пламя костра.

— Орёт, значит, будет цел, — он наклонился: — Ингрид уже собиралась тебе руку резать.

— Ё… — я заткнулся. Боль не уменьшилась; терпя её, я спросил Вадима: — Все… вернулись?

— Все, все, — кивнул он. — Еды хватит на неделю. Сыты не будем, но и не сдохнем, а там посмотрим…

— Не потеплело?

— Холодно, — Вадим посмотрел в сторону от костра. — Негров много было?

— Шестеро, — ясно было, как он догадался о неграх. — Внимательней надо… ой мамочка родненькая, да больно же мне, больно, больно, боль-но-о-о!!!

— Терпи, — бессердечно сказал Вадим.

Танюшкины слёзы кипящим металлом падали мне на щёку…

…Глаз у меня открылся уже на следующий день. Но, забегая вперёд, скажу, что мои левая рука и нос так и остались очень чувствительными к холоду. А пятна обморожения прошли лишь к концу зимы.

* * *

Снег пошёл вновь. Стало намного теплее, было безветренно и, казалось, можно бы и радоваться… но снег падал так густо и непрестанно, что это пугало. В движении бесконечных, очень больших белых хлопьев было что-то обрекающее. Словно снег решил засыпать всё и всех, превратить весь мир в белёсую пелену, остановить всякую жизнь — и лишь на этом успокоиться.

— Как после ядерной войны, — сказал Серёжка Лукьяненко. — Зима на много лет.

— Какая зима на много лет? — спросил Джек. Сергей пожал плечами:

— Ну, так учёные говорят… Если будет ядерная война, то в небо поднимутся тучи пепла, закроют солнце… Похолодает, и начнётся долгая зима. Её ещё так и называют — ядерная зима.

— Хватит тебе, — не зло, а как-то тоскливо оборвал его Сморч.

Мы сидели за ветрозащитной стенкой с навесом вокруг большого костра. Кое-кто уже спал, скорчившись в спальнике на густо набросанном лапнике. Олег Крыгин затачивал шпагу, и равномерное вжиканье падало в тишину вместе со снегом. Над костром падение хлопьев переставало быть равномерным и спокойным, снег начинал кружиться, танцевать, а потом таял в потоках тёплого воздуха. Это было даже красиво.

— Надо идти на юг, — сказал Саня. Он сидел напротив меня, волосы сосульками свисали на лицо, путаясь с тенями. Казалось, что они шевелятся. — Мы не выдержим тут всю зиму.

— На юге негры, — сказал Вадим.

— Зима, — возразил Саня, — зимой они тут не остаются постоянно… Олег убил шестерых, а они даже не чухнулись. Ушли, конечно.

— Куда ушли, конкретно? — уточнил я, не поднимая глаз. Мне хотелось есть, но это чувство было далёким и даже уже привычным.

— На юг, — повторил Саня.

— Зимой мы не перейдём Пиренеи.

Саня промолчал, плотнее закутавшись в одеяло, наброшенное на плечи. Он и сам это знал.

— Мы переживём эту зиму, — упрямо, почти заклинающее сказал я. — Верьте мне. Переживём.

Танюшка обняла меня, прижалась. Я закинул её и себя плащом, прикрыл глаза. Тепло костра гладило лицо, и я подумал, что это немного похоже на солнце. Только вот обмороженная часть лица начала болеть, и я, с досадой открыв глаза, отстранился.

Было совсем тихо, даже Олег перестал затачивать шпагу. Танюшка спала у меня на плече, съёжившись под плащом. Вильма глядела в огонь расширенными, остановившимися глазами.

Снег продолжал валить. Мне в голову полезли слова Серёжки Лукьяненко о ядерной зиме. Сейчас бы раздеться, сейчас бы вымыться, сейчас бы на солнышке полежать… А тут даже в туалет сходить проблема, подумал я тоскливо. Снять штаны — уже подвиг…

В щели навеса я увидел, что возле деревьев сидят волки. Не знаю, те или не те, которые не тронули меня в лесу. Они сидели на хвостах и смотрели сюда.

— Ждут, — хмыкнула Вильма. — Как думаешь, князь — дождутся?

— А что, страшно? — усмехнулся я.

— Да нет… Какая разница…

— Думаю, не дождутся, — я потихоньку перевалил Танюшку на лапник, плотнее укрыл плащом — она не проснулась, только поворочалась и что-то буркнула. — Топлива-то хватит?

— Хватит, — успокаивающе ответила Вильма, подбрасывая в костёр пару полешек. — Ложись спать.

— Неохота, — признался я. — Посижу ещё…

Вильма с Серым сегодня были часовыми. Серёжка Лукьяненко, кстати, как раз вошёл в проём навеса снаружи — весь в снегу — и сел у огня, ожесточённо сдирая с рук меховые рукавицы. Откинул капюшон.

— Небось, сами не рады, что с нами связались? — поинтересовался я.

— Кто скажет, где лучше, где хуже? — философски высказался Сергей, протягивая руки к огню. — Мы, по крайней мере, ещё живы, князь.

— "Князь", — хмыкнул я, вороша палкой угли с краю костра. Угли стреляли синеватыми язычками пламени, а потом на конце палки расцвёл алый огонь. — "Жили двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман…" Читал?

— "Кому на Руси жить хорошо", — кивнул Сергей. — Следствие по этому вопросу ещё будет проведено.

— Юморист, — я бросил палку в огонь. — Лен, ты спишь?

— Тебе какая нужна? — буркнула Власенкова. Она тоже ещё не спала.

— Ты, — определил я. Ленка вяло погрозила:

— Я Олегу скажу, что ко мне пристают.

— Какому Олегу? — со смехом поинтересовался Сергей.

— С едой что? — вполголоса спросил я.

— П…ц, — так же вполголоса ответила она. — По мелочи дня на два осталось, только чтоб с ног не попадать… — она вздохнула: — Ну до чего же тут охота мерзкая!.. Знаешь что, Олег? — она снова вздохнула. — Пора на кору переходить.

— Дожили, — обречённо сказал я. — Ну, переходить, как переходить… Кажется, сосновую заболонь можно варить и есть… только воду сливать раза три… — я вдруг засмеялся, и Ленка через секунду тоже захихикала.

— Ты чего? — сквозь смех спросила она.

— А что ещё остаётся? — я продолжал улыбаться. — Серый прав: мы, по крайней мере, ещё живы!