Несокрушимые - Игорь Лощилов

— Ты, Пётр Иванович, уже всех злоумников на чистую воду вывел, всех шпегов переловил, — убеждал он, — в городе и людей-то не осталось, одни тени.

   — В нашем деле от теней самая беда происходит, — убеждённо прошептал Горчаков, — от них и Москва скурвилась.

Похоже, он знал то, чего не знали другие.

В конце января Шеину доставили грамоту московских бояр, предписывающую сдать город и принести присягу королю. Того же требовал и присланный Сапегой Иван Безобразов, который доставил грамоту. Шеин ответил, не раздумывая:

   — Москва нам не указ, тамошних бояр изменники осилили. А мне прежним царём и нынешним патриархом велено город не сдавать и биться с королём до тех мест, как Бог рассудит. Кого он даст нам в государи, того Смоленск и будет.

Архиепископ Сергий высказался более сдержанно: речь идёт о жизни горожан, потому надобно их спросить. Шеин хотел было отмахнуться: это только время терять, они на сдачу не согласны.

   — Ты всё-таки потеряй, — настаивал Сергий, — и людским советом не пренебрегай. Вспомни: от высокомерия происходит раздор, а от советующихся — мудрость.

Шеин не стал упорствовать и созвал горожан. Шля масляная неделя, на объявленный сбор пришли все, кто мог. И какой же малолюдной выглядела теперь Соборная площадь! Полтора года тому назад в день встречи Одигитрии она не могла вместить желающих, теперь же была едва ли заполнена на четверть. Со слезами на глазах смотрел Сергий на оскудевшую паству, и сам Шеин, может быть, впервые по-настоящему ощутил, сколь осиротел город. Зычноголосого помощника теперь не требовалось, воевода объявил о боярской грамоте и, брезгливо сморщившись, передал её Безобразову. Тот стал зачитывать, люди внимали молча, будто не понимали и ничем не выражали своего отношения. Окончив чтение в полной тишине, Безобразов удивлённо оглянулся.

   — Не на меня, на них смотри, — показал Шеин на площадь.

   — Так чё, подавились, что ль?

   — С ихнего корма не подавишься. Они слов этих про сдачу и про присягу Жигимонду не понимают, к другим словам навыкли. — Он оглядел собравшихся и, набрав воздуха, громко крикнул: — Бей ляхов!

   — Бе-е-й! — дружно раскатилось по площади.

   — Прочь от нашего города!

   — Про-о-чь!

   — Вот тебе весь наш ответ. И больше не приходи, потому как уходить будет не на чем.

Безобразов не спорил, исчез незаметно. Затем Шеин объявил, что ляхи затеяли новые переговоры и хотят видеть на них выборных от города. Митяй тут как тут, его хлебом не корми, но дай перед людьми помаячить. Запрыгнул на ступеньку храма и проверещал тонким голосом:

   — Коварство превознемогается мудростью, надобно от сословий людей толковых избрать, не таких, как в прошлый раз, что слова сказать не могут...

   — Это тебя, что ли? — раздался из толпы насмешливый голос.

Ему тотчас ответил другой:

   — Ежели воду толочь, то более толкового не сыщешь. Не знамо только, к кому его причислить.

Шеин поднял руку и строго сказал:

   — Кончай балаганить, дело говорите.

Вышел сотник Светич, поклонился народу и сказал:

   — У нас теперь нет прежних сословий, одно осталось — осадное. Есть в нём пушкари и стрельцы, стражники и стенные мужики, землекопы и кашевары. Я хочу от пушкарей Ивашку предложить, он, правда, говорить не горазд, зато стреляет метко, а с ляхами по-иному говорить не приходится.

Толпа согласным криком выразила своё одобрение, и сам сотник тут же угодил в выборные. Назывались другие имена, все они принимались без пересудов, с одним лишь вышла заминка. Кто-то выкрикнул Дедешина от стрельцов, тогда на ступеньку тяжело поднялся кузнец Демьян и прогудел:

   — Мы про евонные подвиги не ведаем, окромя того, что за бабами как дурной кочет гоняется. Так у ляхов с ними не очень...

Дедешин покраснел более обычного и злобно огрызнулся:

   — Я силком никого не тащил.

   — Ну, ежели бы так было, я бы твой болт живо заклепал. Пока же при всём народе говорю: утишься.

Снова выскочил Митяй.

   — Я скольки разов его упреждал: от жены блудной обнищевают, а от замужней скудеет душа. Можно ли взять огонь себе в пазуху и не испепелиться?

Его криками согнали с места — чего зря суесловить? Дедешина со смехом отвели, он особо и не обижался, только Митяю показал кулак. Расходились по домам без обычного оживления, ибо понимали, что никакого прока от новых переговоров ожидать нельзя, а на что им теперь надеяться, тоже не знали.

Вечером позвал к себе Горчаков Афанасия с Антипом, вроде для прощания. Чувствую, сказал, помру скоро, так нужно с земными делами кончить. Он и правда, выглядел неважно, Антип попытался его ободрить: не вижу-де пока твоей смерти ни нынче, ни в близкое время. Горчаков вздохнул:

   — Плохой ты тогда ведун, ну да на всё воля Божия. Конец грядёт не токмо мне, всему нашему городу, потому как сил не осталось, а на сдачу мы не согласные, такой, значит, народ. Но Русская земля не токмо нами держится и никогда такого не будет, чтобы ляхам покориться. Нужно думать о будущем. Вон там в ящике, — показал он слабой рукой, — бумаги про наши тайные дела, кто нам друг на литовской стороне, как его сыскать. Нельзя, чтоб об этом ляхи прознали, да и нам, придёт время, они сгодятся. — Он поманил к себе Антипа. — Свези их в Москву и передай князю Воротынскому, он знает, как распорядиться. Выйдешь из крепости с переговорщиками, а там исхитришься, как отстать, ты парень толковый.

   — Почему я? — Антип беспомощно огляделся. Конечно, он всё время мечтал о возвращении в Москву, но не тайно и не так, чтобы сбежать в трудную минуту. — Почему я?

   — Потому что мы с твоим приятелем так решили. У тебя там дом, жена, сынишка растёт, дитю отец нужен... — При этих словах князь сморщился и часто замигал глазами, должно быть, вспомнил дочку. — Береги сына, умей прощать и не суди строго. Кто мы такие в этом мире, чтобы судить? Пришли и ушли.

Афанасий смотрел на старика и думал: «Долго же шло к тебе это смирение, надо было очутиться на самом краю, чтобы понять смысл великой мудрости: не судите и не судимы будете. Наверно, действительно всему есть время — убивать и врачевать, наказывать и прощать». Горчаков заметался, что-то тревожило его, но он не решался произнести.

   — Говори всё, как на исповеди, — сказал Афанасий.

Горчаков поднял измученные глаза.

   — Прими грех мой.

   — В чём он?

Горчаков повернулся к Антипу и быстро, словно боясь быть прерванным, проговорил:

   — Ежели встретишь там Ивана Салтыка, передай ему моё отцовское проклятие и отверзи от новых мерзостей.

Афанасий с жалостью посмотрел на больного: сколь неглубоким оказалось его прозрение! Только что говорил о прощении, а теперь взывает к мести. Антип жестом остановил его намерение сказать укоризненные слова и, обратившись к князю, признался:

   — Я делал ему заговор против всякого лиха, возможно, потому его минуют напасти. Но обещаю тебе и клянусь всемогущим Богом, что обязательно разыщу его и сниму заговоры. А там пусть судит...

Горчаков радостно улыбнулся.

   — Теперь помирать будет легче...

Наклонился и стал шарить под полатями, лицо побагровело, чувствовалось, что даже такое несложное действие даётся ему с трудом. Наконец достал пару женских сапожек.

   — Вот, свези жене в подарок, для дочки заказывал, ненадёванные. Купчишка уверял, что с самого Парижу, хотя кто его знает, они, бестии, соврут, не моргнувши. — Растроганный Антип схватил его руку. — Ну-ну, я не святой, чтоб прикладываться. — Потом посмотрел на Афанасия. — Ты, коли желаешь, тоже можешь с ним уехать, дух нам покрепил, чего ещё?

Афанасий покачал головой.

   — Моё время ещё не пришло.

Новые переговоры начались 7 февраля. Поляки объявили, что король, видя бедствие горожан, жалует их своей милостью и более не принуждает присягать на своё имя, ограничившись только королевичем, но требует ввести в город польский отряд в 700 человек. Смоляне возмутились:

   — Вы, должно быть, считаете нас глупцами? Как смеете, не одолев нас силою, требовать ввода целой армии!

   — На сколько же вы согласны?

   — 40—50 человек, не более.

   — Не считайте и нас глупцами. Неужто думаете, что после полуторагодового стояния король будет довольствоваться такой малостью?

   — Пусть удовольствуется, мы его сюда не звали.

Переговоры прервались, но через несколько дней возобновились опять. Теперь поляки умерили свои требования до 350 человек, а для обеспечения их безопасности обязывали смолян дать 30 заложников от всех сословий. Далее был предъявлен развёрнутый список из новых требований. Стража у городских ворот должна быть половина русская, половина польская, а ключи от них находиться у соответствующих начальников. Горожане должны принести повинную и заплатить за все убытки, понесённые королём вследствие их упорства. Только после выполнения всего этого осада с города будет снята.