Несокрушимые - Игорь Лощилов

Гетман чувствовал себя неуютно, быть в роли клятвопреступника ещё не приходилось. Король предложил ему возглавить осаду Смоленска и подготовить штурм, который под его доблестным руководством на сей раз должен стать последним. Принять такое предложение — значит окончательно упасть в глазах русских да и в собственных глазах тоже, Жолкевский нашёл силы, чтобы отказаться и, сославшись на здоровье, попросился на отдых. Отъезд его из королевской ставки происходил буднично и незаметно. Хор льстецов смолк как по команде, славить отставников он не привык. Прощаясь с преданным ротмистром, Жолкевский позволил себе откровения.

   — Люди, окружающие короля, не умеют смотреть вдаль, в погоне за сиюминутной выгодой они могут потерять всё. Приведя Московию в покорность королевичу Владиславу, мы могли бы со временем повернуть её в нужном для себя направлении. Для выездки дикого скакуна требуется терпение, послушание достигается не одной только плетью. Однако его величеству захотелось получить сразу и всё. Нынешнее поколение московитов слишком настроено против нас и добровольно никогда не признает власть короля. Они сделали попытку поверить в наши добрые намерения, но теперь должны будут отрезвиться. Взятие Смоленска обернётся для нас большой бедой: русские воочию увидят, что их обманули, и отвернутся от тех, в чью дружбу были готовы поверить. Я знаю, это терпеливый и доверчивый народ, он охотно откликается на добро и может поступиться своими интересами ради другого. Но изгибать в нужную сторону его можно только до определённого предела, за ним он становится крепче самого твёрдого железа и безжалостно поражает обманщиков. Боюсь, что такой предел мы перешли, особенно тревожусь за тех, кто остался в Москве, их может ожидать плохая участь...

Гетман посмотрел на опечаленного ротмистра, тот всегда воспринимал его слова как непреложную истину.

   — Ну-ну, пан Анджей, будем надеяться на лучшее, и потом нам не в чем себя винить, мы честно служили республике. Продолжай писать обо всём, что здесь произойдёт, и, если найдёшь время, извещай старика...

ИЗ ДНЕВНИКА РОТМИСТРА ДАРСКОГО

Из Москвы приехал гетман с тремя Шуйскими, ему устроили торжественную встречу. Один предавшийся из крепости русский вынул из подкопов порох, подведённый осаждёнными под наши шанцы, его было семь возов. Русские сделали взрыв в другом месте, но наши услышали и ушли загодя. Русские передаются из крепости десятками, говорят, что там раздоры и дело доходит до сабель. Они давно бы сдались, но мешает воевода и архиепископ. Последний берёт пример с патриарха Гермогена, а ему бояре говорят, чтобы он смотрел за церковью и в мирские дела не вступался, ибо раньше такого не было, чтобы попы управляли государственными делами.

Из Смоленска просили о встрече с гетманом. Пан гетман разъяснил, что в заключённом им договоре о Смоленске ничего не сказано, говорилось только о порубежных городах, где до полного замирения должны началовать польские и литовские люди. Тогда послы сказали, что пустить поляков в крепость не могут, потому что там много озлобленных людей, которые могут им навредить. А гетман сказал, что больше о них бить челом королю не будет. Подготовлена мина, которую под надзором Новодворского и Апельмана вёл один русский, в неё заложили много пороха. Приготовились к приступу, но рыцарство не захотело сойти с коней, пока король не даст им жалования. Вопрос уладили тем, что рыцарство уровняли с войском в столице, после чего оно согласилось на приступ.

Двадцатого числа на рассвете, дав знак ударами в три барабана, наши хотели зажечь фитильную мину. Трижды зажигали, но действия не было. Приладили длинный полотняный мешок с порохом, его зажёг один гайдук из королевского отряда (обжёг лицо и правую руку). Часть пороха ушла через слухи, другая разрушила участок стены. Рыцарство послало впереди себя 24 человека на разведку, они сказали, что взрыв сделал глубокий ров, но русские сидят на валу высотой в два копья, а за ним ещё несколько рядов и на пролом с трёх сторон направлены пушки. Приступ остановили до более счастливого случая.

Русские бояре, целовавшие крест королю, просили за смолян и предлагали послать к ним на переговоры литовского писаря Скумина. Сенаторы не соглашались, говоря, что Скумин человек большого дома и его нельзя подвергать опасности, пусть Шеин пришлёт в заложники своего сына. Тогда бояре сами подошли под стены и стали говорить горожанам, чтобы они сделали с Шеиным то же, что в Москве сделали с Шуйским. Люди их слушали, пока не были разогнаны Шеиным.

Из Москвы приехали послы с письмом к смолянам, чтобы они целовали крест, как Москва, и не затрудняли дела. Смоляне сказали, что крест поцелуют, но чтобы ляхи не вступали в крепость. Им объявили, что целовать крест нужно не только королевичу, но и королю, они не согласились, говоря, что в письме нет подписи патриарха, требовали послать к нему. Сенаторы ругали их за проволочку и сказали, чтоб они больше не приходили, тогда русские зажгли мину. Впрочем, без особого вреда.

Дано знать, что в Калуге убит татарином человек, выдававший себя за царя Димитрия. Жена его Марина, с которой он недавно обвенчался, от страха родила сына, крещённого Иваном. Но все русские называют его Ворёнком, так как отца прозывали Вором.

ВО МРАКЕ ПРОСИЯВШИЕ

Наступил 1611 год, переговоры продолжались без продвижения вперёд. Московское посольство твёрдо держалось условий заключённого 17 августа договора и утверждало, что ничего иного без согласия Москвы принимать не вольно. Особенную твёрдость показывали большие послы — князь Василий Голицын, митрополит Филарет Романов и думный дьяк Томила Луговской. Польская сторона, возглавляемая Львом Сапегой, вела себя с небывалой непристойностью: оскорбляла и унижала их, воспрещала писать, морила голодом и холодом — словом, обращалась как с пленниками. Это не помогало, и поскольку глыба не поддавалась, её решили раздробить. Расчёт был прост: оставить посольство в возможно малом числе и под предлогом неполномочности заменить более сговорчивым. В ход пошли подкупы и угрозы, нашлись малостойкие, около сорока человек, ставшие принимать королевскую сторону. Их, обласканных, богато одетых, с почётом отправляли в Москву, оставляя прочих мёрзнуть в жалких шатрах. Не устоял и Авраамий Палицын, сначала его вовлекли в богословские споры с Симонеттой, потом высказали мнение, что королю, когда он станет московским государем, понадобится советник по вопросам православной веры и что такой образованный как он, человек вполне мог бы претендовать на эту митрополичью должность. С той поры Авраамий стал проявлять удивительную покладистость в части польских притязаний.

Так же вели себя поляки и в отношении московских правителей. Главного боярина Фёдора Мстиславского произвели указом Сигизмунда в «первенствующий чин государева конюшего», другого члена семибоярного правительства, Фёдора Шереметева, щедро одарили поместьями и деньгами из московской казны. Зато строптивым А.В.Голицыну и И.М.Воротынскому дали полную отставку.

Со смертью Самозванца не у дел оказался окружавший его сброд, он-то в надежде на получение милостей и стал изъявлять покорность королю. Гонсевский, к которому постепенно переходила власть, назначал отступников на важнейшие государственные должности. Его ближайшим советником стал Михаил Салтыков, ему были пожалованы вотчины Годуновых и Шуйских. Через торгового мужика гостиной сотни Федьку Андронова, назначенного казначеем, неуёмный пан получил безраздельный доступ к царской казне и распоряжался ею, как своей собственной. По его представлению январским распоряжением Сигизмунда бывшие тушинцы получили ключевые посты в приказах: М. Молчанов — в Панском; Ю. Хворостинин — в Пушкарском; И. Грамотин — в Посольском; И. Салтыков — в Казанском...

Властолюбие Гонсевского не имело пределов, он полностью подчинил себе боярскую думу, несогласных принуждал силой и добился того, что бояре прикладывали руки к грамотам по его приказу, даже не читая их. При появлении в думе, к нему подсаживались Салтыков, Андронов, Грамотин, всё решалось с ними, бояре же только зевали и ждали приказа.

Единственным, до кого пока не доходили руки, являлся патриарх. Он не соблазнялся никакими посулами и отказывался подписывать что бы то ни было, не согласующееся с августовскими договорённостями. Послы ещё в декабре исхитрились послать ему письмо с изложением козней польской стороны; проницательный Гермоген сразу понял, что вся затея с договором обречена на провал и никакого согласия добиться не удастся. Со смертью Самозванца оставался один источник российской смуты — поляки со своими приспешниками, и патриарх стал открыто призывать к их свержению. За его рукою пошли по городам грамоты, в которых он объявлял о происках короля и, разрешая всех от присяги королевичу, повелевал «на кровь дерзнути и идти к Москве на литовских людей». Первыми на призыв святителя откликнулись рязанцы во главе с Прокофием Ляпуновым, за ними ярославцы и нижегородцы. Города, как и два года назад, стали подниматься за честь родной земли. К патриаршему слову прикладывалась грамота из-под Смоленска.