Молодой Бояркин - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
разум… Разве можно быть сильней объективного? Наверное, нет. И тогда что же? Вселенная
слизнет весь могучий разум лишь какой-то одной своей волной? Какая дикость! Какое
Вселенское варварство! Бред!
…Это уж было каким-то наваждением – мысли завершили новый круг, и дурманящий
жар хлестнул снова. Весь свежий, бурлящий мир остановился и выгорел как при вспышке
ночной молнии – остались лишь плоские контуры домов, машин, людей и два цвета – черный
и ослепительно белый. В сердце кольнуло. До такого еще не доходило, и, перепугавшись,
Бояркин стал выбираться из нового срыва с отчаянием пловца, попавшего в водоворот. Для
этого он насильно заставил себя наблюдать за каким-то экскаватором, который с рычанием
рыл землю, рыхлую и талую над теплотрассой, вытаскивая на одну сторону траншеи тополя
с клейкими листочками. Потом, пройдя еще немного, заставил себя рассматривать воробьев и
прислушиваться к их чириканью.
"Додумался, дурак, – ругал он себя, – так и вправду недолго свихнуться… Все, все,
надо чем-то заняться. Бояркин поехал к ближайшему кинотеатру и купил билет на уже
начинающийся фильм про войну. Люди сражались во время вьюги, которая мешала обеим
сторонам, и два раненых врага грелись друг о друга, одиночки же замерзали. Эта вьюга не
принадлежала ни одной стороне, она была просто вьюга и не стихла даже после окончания
боя. В фильме была какая-то совсем другая идея, но Бояркина увлекло именно это. "Все-таки,
какие же дураки мы, люди, – думал он, выходя в тепло улицы из зала, где только что было
холодное завывание ветра. – Зачем мы самоистребляемся? Почему не понимаем друг друга?
Ведь нам и без того так мало дано…"
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Старенький автобус строительного треста, на котором бригада добиралась до
Плетневки, был, по-видимому, дедушкой всех современных автобусов. Единственную дверь
для пассажиров открывал в нем со своего места сам шофер при помощи хитроумного
никелированного рычага. В движении это транспортное средство скрипело, грозя
развалиться. Строительный трест был вполне современным предприятием, но его объект в
Плетневке считался не основным – техника использовалась там самая износившаяся,
материалы завозились в последнюю очередь и кадры посылались или не слишком
квалифицированные, или с подмоченной репутацией. Понятно, что таким кадрам хорош был
и самый старый автобус. Выкатившись за черту города, ветеран так "раскочегарил" на
просторе, что пассажиров охватил восторг. Один такой же старый, загруженный бензовоз с
болтающейся цепью долго не уступал дорогу, и салон автобуса чуть было не разорвало от
всеобщего возмущения. Строители были не прочь пойти даже на абордаж, и когда, наконец,
кабина бензовоза поравнялась с открытыми окнами салона, на водителя в кепочке
посыпались такие крепкие, злые выражения, что тот хоть и сам был по-молодому нагловат,
но, чтобы не дразнить таких гусей, независимо повернул голову в сторону и незаметно
сбросил газ.
Перед самым селом дорога была засыпана гравием, на котором автобусик стал плавать
от кювета до кювета. Водитель сбросил газ, и в это время из мотора раздалось скрежетание,
похожее на старческий кашель. Воспользовавшись остановкой, Бояркин вышел и дальше
пошел пешком. Он подумал, не зайти ли сразу в библиотеку, чтобы спросить о книгах
Сорокина, но вспомнил библиотекаршу Клаву и прошел мимо. Увидев ее первый раз на
улице, Николай оторопел, решив, что в Плетневку прикатила Наденька. И походка с резким
припаданием то на одну, то на другую ногу, и выражение лица делали их похожими, как
сестер. Как ни странно, но на Клаву сразу же распространилась та неприятная жалость,
которую обычно вызывала Наденька. Не отличавшаяся умом, Клава работала в библиотеке
только потому, что не хотела работать дояркой или телятницей, но значительности в ней
было, хоть отбавляй. Всем командированным она выдавала книги после тщательнейшего,
дотошного обследования паспорта, и Бояркину не хотелось, чтобы именно она заглядывала в
его паспорт, особенно в главу "семейное положение".
Палисадники в селе уже наполнялись зеленоватой прозрачной дымкой. Листики были
еще едва заметны, но близилось время, когда деревья дадут тень, в которой от летнего
сибирского зноя скроются дома.
Вечером, надеясь встретить Дуню, Бояркин направился сначала в клуб, потом
прошелся по улице. Непонятно было, знает ли Дуня о его приезде, да и знала ли об
отсутствии. Если знает, но не хочет встретиться, то, значит, его письменному признанию не
придано никакого значения. Торопиться было некуда и по дороге в общежитие Николай сел
на чью-то лавочку.
Навалившись спиной на забор, он увидел безлунное, по угольному черное небо. На
нем мерцали звездочки – такие далекие солнца, что их яркости хватало лишь на обозначение
себя. А в пустоту между ними, сколько ни лети – на какой угодно атомной-разатомной ракете,
– никуда не прилетишь. И так в любую сторону от каждого человека. На виду этих
необъятных величин человек рождается, живет и умирает. Он всегда открыт взору вечности,
но сам не значит ничего… Вот она, сама Вселенная, смотрит на тебя миллиардами глаз. Они
такие постоянные, эти звездочки, а ты, ты такой кратковременный. Умирая, ты исчезаешь
совсем…
Бояркину показалось, что небо вдруг упруго опустилось и придавило его, не давая
дохнуть. В сердце снова кольнуло. "Меня не будет потом никогда, никогда, никогда", – в
который раз за последние дни осознал он, сжимаясь от ужаса и, застонав не то от
физической, не то от душевной боли. Это слово "никогда" трудно было остановить – в
пылающей голове оно пульсировало уже само собой. Кому нужно, чтобы он бесследно
растворился в этой черной бездне подобно миллионам, миллиардам уже растворившихся?
Кто виноват, что он не может жить всегда? Кто? Природа. И с этим ничего не поделаешь… Не
поделаешь.
Чтобы оборвать эти мысли, Бояркин вскочил и пошел к светящимся окнам
общежития. Он тяжело дышал. Лоб оказался влажным от пота, и Николай испугался своего
состояния. "Что же это я делаю с собой, – подумал он. – Благоразумные люди избегают таких
мыслей, а я сам провоцирую себя на них".
Придя в общежитие, Николай почувствовал недомогание, Он думал, что ночью его,
наверное, будут мучить кошмары, но сон, на удивление, оказался темным и глубоким, как
будто мучительные мысли были, напротив, признаком крепкого здоровья и устойчивого
душевного состояния. Как видно, человеческая природа таких мучений не запрещала.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Утром у строителей, выпивших накануне, трещали головы, и бригадир объявил этот
день выходным. Решено было коллективно пойти в лес, и "хоть раз по-человечески
отдохнуть, да сока березового попить". Санька, пришедший с утра из своего общежития,
утверждал, что время сока уже
