Молодой Бояркин - Александр Гордеев

с утра, глядя на свой кусочек шифера, она без

особого интереса гадала, стаял ли снег на земле, но теперь внутренне охнул: да какой же снег

в конце-то апреля! Сейчас на пахучей, оттаявшей земле уже пробивается зеленая травка. Да,

зеленая травка… Старуха словно увидела ее и заплакала – крупные слезы, выкатившиеся из

маленьких глаз, раскатились по густой сетке морщинок, и все лицо вмиг стало мокрым.

– Вот так-так, – укоризненно сказал Бояркин, – я, что же это, напугал тебя, бабушка?

– Умру я скоро, – сообщила старуха как о каком-то окончательном решении. – А

пожить-то еще хочется. Интересно, как там будет впереди? При мне было хорошо, а после

меня должно еще лучше… Неохота мне туда – никакого рая не надо. Ведь я же всегда среди

людей была, так лучше бы здесь побыть…

Бояркин не смотрел на нее. Он вспоминал, что когда-то бабушка Степанида тоже

говорила "умру", а потом и вправду умерла. Так же будет и здесь. И хоть все знают это, но

предотвратить не могут. Тяжело ей. Бабушка Степанида хоть до последнего момента была на

ногах и просто устала от жизни. А как умирать с неутоленной жаждой?

Через минуту Нина Афанасьевна уже успокоилась, вытерла лицо концами платка и

сунула их под пуговичку кофты.

– Слезы лишние скопились, – виновато сказала она. – Вот и надо их выплакать. Теперь

только сама себя и жалею.

– Знаешь, бабушка, а ведь люди-то и в самом деле могут спокойно до ста лет жить, –

сообщил Бояркин, не зная, как ее утешить, и начал рассказывать про деда Агея.

– Надо же, – одобрительно, с радостным удивлением сказала старуха, дослушав гостя.

– Что же, так и сидит он по утрам, дежурит на лавочке?

– Ну, конечно, – подтвердил Николай. – Сидит, здоровается со всеми.

– Эх, мне бы выйти-то! Наденька как? – неожиданно спросила Нина Афанасьевна.

– Да ничего, все нормально, – как можно беззаботней ответил Бояркин.

Наденька была ее любимицей, и Николай почувствовал себя очень виноватым.

Старуха молча, пристально и смотрела на него.

– Нет, я прилягу, – подумав, со стоном проговорила она. – Голова заболела. Или я что-

то соврала, или ты что-то неправильно сказал. Что-то не по голове пришлось.

Николай даже оторопел. Неужели возможно непосредственно, через физическую боль

учуять фальшь? Наверное, возможно, если всю долгую жизнь не принимать ее и

приспособить всего себя к ее неприятию.

Уже смеркалось, и Нина Афанасьевна включила торшер с разноцветным абажуром.

Николай вспомнил свое маленькое, такое малосильное добро и уже не мог здесь больше

оставаться.

От подъезда он машинально двинулся в сторону зазвонившего на остановке трамвая.

В это время, отвлеченный собственным движением, он думал о чем попало, но на остановке,

навалившись на фонарный столб, вспомнил и подсчитал время, проведенное старухой в ее

синей камере. В соответствии с жизнью Николая – это составляло всю трехлетнюю службу, с

множеством испытаний и передвижений, плюс учебу в институт со знакомствами, лекциями,

спорами, плюс работ на нефтекомбинате, плюс свадьбу, плюс Коляшку, плюс командировку…

А у Нины Афанасьевны только синие стены, да окно в небо. От этого гудящего потока жизни

ей не достается даже ниточки.

Подошел трамвай. Николай вошел, автоматически сбросил монетку и, оторвав билет,

плюхнулся на первое попавшееся сиденье. "Вот он, поток жизни, – подумал он, ощущая свое

движение с мельканием в окнах и с разнообразным шумом вокруг. – И жить – значит

осознавать его, а умереть – значит, потерять ощущения. Вот я вижу улицу с красными

кирпичными и серыми домами, освещенную неоновым светом, вижу пестрый журнальный

киоск, афиши у кинотеатра, черный, отблескивающий асфальт, лица и лица на улице и в

трамвае. И вдруг глаза закрываются… Теперь только темнота. Но нет, не темнота. Темнота –

это тоже ощущение. А там вообще ничто. Даже темноты нет. Ничто. Боже, как пусто это

ничто! Как мало нам дано! Как дорога каждая минута! Самым справедливым состоянием

общества станет, может быть, такое, при котором человек получит возможность проживать

все отмерянное ему природой, вплоть до последней секунды. Все мешающее будет

исключено. И все равно мало! Пусть сто лет, пусть триста – мало! На фоне истории человек

все равно останется мотыльком-однодневкой. Жизнь – только перевалочный пункт из смерти

в смерть, и люди в ней как на конвейере. Думать, что тебя не было, легко, ведь ты все-таки

появился и, если захочешь, то при помощи книг можешь воссоздать почти всю жизнь

человечества. Но как примириться с тем, что тебя не будет в будущем, что человечество

свободно и молодо пойдет дальше без тебя, что твоя жизнь, весь твой драгоценный для тебя

внутренний мир пылинкой осядет куда-то в бездну. В бездну времени в "ничто", в забвение…

Так каков же смысл твоего существования? А таков, что все-таки что-то остается от тебя. А

точнее остается твое самое главное, такое, что могло быть только у тебя. Если представить,

что все человечество осваивает своим существованием некую вечную целину, то мир после

твоего ухода должен стать объемней и освоенней как раз на величину твоей неповторимости.

Освоение – это не только теории, стихи, мысли, но и дома, мосты, ракеты, но и чувства,

поступки. Хоть какой-то незначительной частицей, да остаешься ты в человечестве. Вот это-

то, видимо, и есть высший смысл твоей жизни. Но что это за смысл? Ведь, когда ты умрешь,

у тебя не будет ни глаз, ни памяти – ты не будешь знать, нужен ты кому или нет.

Значит, лично для тебя не будет тогда никакого смысла…

Значит, лично для тебя смысл оборвется вместе с жизнью…

Значит, лично для тебя смысл жизни не в памяти, а в самой непосредственной жизни…

А вечно ли само человечество? Две современных научных теории Вселенной этой

вечности как раз и не обещают. Одна из них – теория закрытой Вселенной – говорит о том,

что Вселенная сейчас расширяется, а потом снова сожмется в мертвую точку. Это дает много

времени, но не вечность. Другая теория – теория открытой Вселенной – дает времени

непомерно больше; в соответствии с ней Вселенная, в конце концов, расширится до такой

степени, что растает, превратится в радиосигналы. Пусть на все это отводится миллиарды

лет, но ведь на фоне бесконечности временной отрезок любой громадности совсем ничто.

Значит, и все человечество – мотылек? Если не имеет смысла все человечество, если оно

вспышка, то, что же в этой вспышке – я? Ничтожная бессмысленная искра в мельчайшей

вспышке! На фоне Вселенского бесконечного океана времени