Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики - Мартин Гринберг

Должно было изменить.

Изменит.

Боже, прошу, пусть изменит.

Автобус остановился. Он сказал: «Пусть это будет здесь».

Каждый раз одна и та же молитва. И каждый раз: разочарование.

— На этот раз, — прошептал он. — На этот раз. Да.

Дверь сложилась, открываясь. При нем почти ничего не было, лишь он сам да маленькая сумка. Они с сумкой сошли с автобуса и начали завершающую часть своего путешествия. Еще одного путешествия. Еще одно начало. Еще одно завершение. А в промежутке он шел пешком.

— Пусть это будет здесь, — шептал он. — На этот раз. Да.

Холмистая местность, покрытая буйной растительностью, выкрашенная летним солнцем в золотые и зеленые тона. Он поел ягод с куста, росшего возле асфальтовой дороги, которая извивалась, лавируя между холмами, словно змеиный хвост, и не могли ее сдержать такие легко преодолимые баррикады, как камень, деревья, вода. А воды там было в избытке.

Джек рассматривал воду, шагая по дороге. Столько легенд рассказано об этой воде, ее тайнах, ее правде. Но, просто глядя на нее, нельзя было получить ответы, кроме одного лишь факта ее существования.

— Пусть это будет здесь, — сказал он.

На этот раз. Да.

Не такая уж долгая прогулка; ему доводилось уходить дальше. Вот и замок, руины замка, истертые временем, поросшие мхом камни громоздились друг на друга, складываясь в воспоминания о стенах. Трава проникала повсюду, где камень уступил ей место, трава, выкрашенная летним солнцем в золотые и зеленые тона; а за всем этим — вода; за водой — небо.

— Здесь, — сказал он.

Они пришли той же дорогой, другие, и у них были другие причины: эти люди смеялись на многих языках, несли с собой многочисленные фотоаппараты и кинокамеры, окликали воду, словно она была собакой, которая вот-вот подбежит к ним вприпрыжку и свернется у их ног, преданно дыша.

Но вода не подбежит. И то, что, как они верили, как им хотелось верить, живет в воде, не ответит таким глупцам, как они, а возможно, не ответит и ему.

Пусть это будет здесь.

Замок стоял у самой воды, но не вторгался в нее. Джек оставил их позади, смеющихся незнакомцев, увешанных камерами, читающих вслух легенды, и стал спускаться к берегу. Это озеро ясно осознавало, что оно собой представляет и что о нем говорят; он чувствовал его спокойную, тихую уверенность, понимание своего присутствия и своего места в этом мире.

Он поставил сумку на землю, но не освободился от ботинок и носков; несмотря на лето, погода была для него недостаточно жаркой. И не в его манере было загрязнять воду своим присутствием.

Он ждал, и вот, наконец, пришел последний на сегодня автобус и забрал тех, других, оставив его в одиночестве. Он сел на россыпь гранита и замер.

— На этот раз, — шептал он. Так он шептал каждый раз. И вынул из кармана пригоршню мусора, который был для него золотом.

— Я здесь, — сказал он. За ним расстилалось лето: золотые и зеленые тона. — На этот раз, — умолял он. Как умолял и раньше.

Но в этот раз все было иначе. На этот раз он думал не о мертвом мальчике, но о другом мальчике, единственном мальчике, одиноком мальчике, который был, как ему казалось, очень похож на того мертвого мальчика, но не совсем.

Хотя и он, возможно, тоже был мертв, хотя и иначе; такая смерть приключается всегда, когда мальчик становится мужчиной, когда мифы, магия и фантазия рассыпаются под клинком реальности, под ножом, называемым ответственностью.

Тот мальчик тоже был мертв, хотя его сердце еще билось. Тот мальчик тоже был мертв, в сердце, в душе, в уме; но его смерть не была вечной. День, когда он будет погребен в холодной земле, еще не настал для него.

— Безумный Джек, — шептал он; что бы сказали они о нем сейчас, увидев его здесь?

Он засмеялся. Тихо.

И вода засмеялась в ответ.

Сначала он ей не поверил. Но затем вытащил себя из реальности, преодолев физическое сопротивление, и стал прислушиваться острее, глубже к голосу воды, ритму ее молчания.

Ветер провел рукой по его голове, взъерошил поседевшие от горя волосы. Ветер проникал в уши, соблазняя, как любовница: здесь, там, где-то еще.

Его голова наполнилась обманчивым ароматом фантазии, гибельным напитком мифа.

— Это было правдой, — сказал он. — Когда-то. До того, как я позволил миру ослепить себя, забить себе уши какофонией жизни, к которой я никогда не стремился.

Но нет. Он стремился. Как стремились все остальные, ибо они были созданы для того, чтобы стремиться к ней и желать ее.

Ограниченная берегом, холмами, деревьями, перед ним простиралась вода; антрацитовая, стальная и серебряная. Лето было изгнано отсюда с заходом солнца.

— Пусть это свершится здесь, — молил он.

И вода уступила.

С шипением пены по песку, с буйством волн меж камней, она побежала на берег к его ногам. Он напрягся, но не пошевелился. И когда она поглотила его ботинки, когда она намочила его ноги, когда украла его сокровище из лесок и восковых печатей, он не проклял ее, но возрадовался. Это перемещение было необходимо: вода, отдавая так много, требовала пространства, чтобы дать такой громадине, как зверь, пробить своей массой пленку между своей поверхностью и воздухом.

И он пришел, этот зверь, словно гончий пес к руке хозяина, руке, которую он столько лет отвергал. Он пришел не потому, что его хозяин позвал, как звали те, другие, но потому, что сам нуждался в этом, потому, что его дух жаждал тех радостей, которые их когда-то объединяли, тех приключений, которые они пережили вместе, когда короли и принцессы кланялись им, когда пираты приспускали паруса.

И он вышел из воды, вздрагивая плечами, из которых росли крылья, отфыркивая воду через раздувающиеся ноздри. Огромные опаловые глаза вращались в глазницах под трепетными блестящими ресницами, позолоченными последними лучами заката.

— О, — выдохнул Джек. — О, но я забыл…

Забыл все то, что теперь вспомнилось, и теперь он лелеял это в своей памяти так же, как горе своей утраты.

Точеные изогнутые лапы вырвались из прибрежной пены, и каждый коготь на них сверкал. Чешуя, покрывавшая плоть, плотно сомкнулась, чтобы выдавить воду, и закатное солнце горело на ней, как железо в домне, переливаясь цветом охры, янтаря и бронзы.

И еще горели на чешуе золотые и зеленые тона.

Но блестящие бедра и задние лапы остались в воде, для них не было места на крутом откосе берега. Зато хвост, змеевидный хвост, изогнувшись, заскользил по камням, зашуршал по песку, чтобы коснуться обутых ног, свернуться в блаженном узнавании, словно соскучившийся пес, для которого не существует таких легко преодолимых баррикад, как мужской ботинок и мужские слезы.