Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики - Мартин Гринберг

Что мне больше всего запомнилось на той конференции, это как мы сидели с Роджером на полу напротив комнаты, где представляли радиопьесу. Кто-то подошел и спросил, все ли у нас в порядке и почему мы не на презентации. Роджер очень доступно объяснил, что такие радиопьесы предназначены для прослушивания, а не для просмотра.

В течение многих лет мы несколько раз встречались, не говоря уже о длинной переписке и периодических телефонных звонках.

В последний раз мы по иронии судьбы встретились опять в Оклахомском университете. Роджер приехал туда как приглашенный преподаватель на Ежегодный курс короткого рассказа. Мы с женой как раз оказались на одном из заседаний.

К тому времени мы не виделись уже четыре или пять лет, но Роджер вел себя так, словно мы расстались самое большее пару недель назад. Беседа перескакивала на самые разнообразные предметы — джаз, кино, наши уважаемые семьи — и конечно, мы говорили о писательском ремесле. (Вообще, стоит двум писателям нашего жанра пробыть вместе больше десяти минут, и можно быть уверенным, что разговор свернет на эту тему.)

Вскоре нам пришлось расстаться. Роджер уже паковал вещи, собираясь возвращаться в Нью-Мексико. Нам со Сью предстояло ехать к себе в Тулсу.

Когда мы ехали назад, она сказала: «Было очень весело. Он чудесный человек».

И это правда.

Я хочу сказать тебе, Роджер: «Салют!»

Дженнифер Роберсон

БЕЗУМНЫЙ ДЖЕК

Печальный и горький, но со сладким привкусом и триумфальным концом, рассказ Дженнифер Роберсон черпает энергию, как и многие из рассказов Роджера, из аллюзий, порожденных мифами и легендами, знакомыми нам всем.

Холмистая местность, покрытая буйной растительностью, выкрашенная летним солнцем в золотые и зеленые тона. Из окна поезда вид фиксирован, привязан к железным рельсам; из автобуса он тоже привязан к дороге, но свободнее, подчиняясь ее изгибам и извивам, вместе с автобусом лавируя между холмами, словно змеиный хвост, и не могли сдержать его такие легко преодолимые баррикады, как камень, сталь, вода.

Он улыбнулся. И я тоже.

Иначе он не оказался бы здесь, не путешествовал по холмистой местности, покрытой буйной зеленью, раскинувшейся на чужой земле, принадлежащей чужому народу, который теперь уже терпимее относится к таким, как он, к тем, кто понимает тайны этой земли. Их тайны, шотландские тайны, хотя даже им самим могут быть известны не все.

Он вновь улыбнулся про себя, но улыбка отразилась и на лице, а в животе разлилось тепло предчувствия, радостного волнения.

Может, на этот раз… Может, на этот раз сбудется.

А может, и нет. Во время других путешествий не сбывалось, хотя он так же улыбался, и про себя, и явно, и то же приятное тепло было в животе. И предчувствие.

— Вечнозеленая надежда?

Но то была его надежда, его вечная надежда, прораставшая откуда-то изнутри, вытеснявшая страхи, порочное неверие его времени, его народа, который отказывался даже рассматривать такие возможности. Отказывался признавать, что в сем мире существовали вещи, которые были не от мира сего.

Было так легко перестать доверять тому, во что поверил однажды, утратить веру, в которой ты теперь так отчаянно нуждался. Другие задрапировали эту потребность рунами и ритуалами, созданными для того, чтобы разрушить очарование и заменить его фактами, навесить на нее ярлык мифа, магии, фантазии: неправда, нереальность, то, чему нет места в мире действительности, ответственности.

Он был реален. Он чувствовал ответственность. Мир сомкнулся над ним, и он обрадовался этому, потому что ему сказали, что так должно было случиться. В этом мире не осталось ни места, ни времени для причуд, для фантазий; он был мужчиной, взрослым, на языке детства: большим.

И он стал жить среди них в реальном мире, осознавая и принимая ответственность за свои поступки; ответственность за выполнение таких мелких обязанностей, как оставить мешок с мусором у столба на тротуаре, и таких масштабных задач, как доставить умирающего ребенка в больницу.

Он был реалистичен, он был ответствен, он как оруженосец принял на себя обязанности мужчины… и все же преданная служба принесла ему только горе.

…золотые и зеленые тона…

Развод. Отвратительное слово, грязное слово, слово, облеченное властью изменять столько жизней. Но было и другое слово, гораздо хуже. И слово это было «смерть».

Свою смерть он мог бы принять, все же после него оставался ребенок. Но вместо этого ребенок оставил его. Оставил папу, маму, все обломки юной жизни, наполненной мифами, магией, фантазией… все это стало просто статистикой. Ребенок, спящий в кроватке. Проезжающая машина. И выстрел, единственный выстрел. Что это было? Вызов? Долг?

Спящий ребенок умирал; он был мертв к тому времени, когда отец принес его в больницу, где ему и сказали, что он опоздал.

И женщина, которую он когда-то любил и которая когда-то любила его, опустошенная горем, стала к нему жестоко нетерпимой.

Его собственное горе осталось невыплаканным. Но он знал, как отложить, отодвинуть от себя горе. Миссия. Поиск. Заветная фантазия.

Его сослуживцы выразили понимание; босс назвал его сумасшедшим. Его друзья сказали, что он должен ехать; мать его умершего ребенка назвала его сумасшедшим.

Пожалуй, он и был сумасшедшим. Но сумасшествие возлагало на него миссию поиска. Оно оправдывало его отъезды, когда он делал то, что считал необходимым ради того, чтобы оправдать свое существование.

Несбереженные сбережения. Растаявший портфель ценных бумаг. Теперь все это не имело значения. Не было ребенка, которому мог пригодиться финансовый консерватизм отца, который ходил бы в колледж, без изматывающего страха перед тем, что может не хватить денег, или перед тем, что после окончания придется десятилетиями отдавать кредит, как он сам работал, чтобы отдать то, что было взято в долг.

Вместо этого в долг было взято десятилетие, вместившее жизнь ребенка, и долг был отдан в виде единственной пули.

Столько мест. Столько надежд. Столько предвкушений, и все впустую. Поиск осуществлялся, но миссия оставалась невыполненной.

Автобус замедлил ход. Он почувствовал, как мышцы напрягаются от знакомого предчувствия; несмотря на большой опыт подобных путешествий, он так и не научился терпению тех, кто знал, что в мире ничего не изменится от того, остановится автобус десятью минутами раньше или позже.

В его мире это многое меняло.

Должно было изменить.

Изменит.

Боже, прошу, пусть изменит.