Деникин. Единая и неделимая - Сергей Кисин

26 декабря 1918 года на станции Торговая состоялось совещание с участием командования обеих армий. На нем Деникин поставил вопрос ребром: следует прийти к сознанию необходимости единой воли и единого управления в делах внешних сношений, единой сети железных дорог, банковской системы, почтового союза, общего суда и, наконец, гласно признать единое командование, напирая на то, что без этого на реальную помощь союзников можно не рассчитывать. В первую очередь речь шла о том, что у обеих армий наблюдается явный перекос в родах войск — у донцов масса конницы и не хватает пехоты, у добровольцев наоборот. А при таких расстояниях фронта (только донской участок фронта занимал 1600 верст) необходимо сосредоточить всю конницу в одних руках, в то время как на Дон Добрармия может направить пехотные части.

Логика главкома вполне понятна. С одной стороны, значительные кавалерийские силы позволяют белым выигрывать в подвижности и совершать обходные маневры при отсутствии сплошной линии фронта. Именно конным массам была предназначена роль тарана в будущем походе на Москву. У красных конницы не было, оперативно подтянуть резервы к месту прорыва можно было только по железной дороге, но «чугунку» легко перерезать, захватив станцию, перекрыв семафор, взорвав стрелки и нарушив сообщение. А потом — попробуй догони лихих всадников с развороченными тылами и коммуникациями.

С другой стороны, переподчинив под давлением союзников 110-тысячную Донскую армию себе, Деникин выбивал главный козырь из рук своего оппонента, делая должность атамана чисто карикатурной. Краснов без армии уже не представлял из себя ничего и сохранял бы пернач лишь до следующих выборов.

«Лично для меня, — писал Деникин, — эта борьба за приоритет Добровольческой армии, веденная вокруг моего имени, была до крайности тягостна. И в душе я готов был не раз помириться со всеми недостатками разъединенного фронта, лишь бы окончилось это прискорбное соревнование, возбуждавшее общественные страсти, отзывавшееся на фронте и ронявшее нас в глазах союзников. Положение мое было тем более трудным, что ни одна из известных мне русских^общественных групп, ни одна область, ни одна армия, не исключая даже Донской, не выдвигали генерала Краснова на пост главнокомандующего соединенными силами Юга».

Что оставалось самому атаману? Его армия разваливалась, недовольство в среде казачества росло, оппозиция (Харламов, Парамонов, Сидорин, Семилетов, Богаевский) покоя ему не давала, екатеринодарские газеты взахлеб облаивали Краснова чуть ли не ежедневно за его германофильство и сепаратизм, союзники в лице немцев и гетмана испарились, Антанта не доверяла. В августе он сумел, показательно проломив стол перначом, его сохранить, но тогда рядом были германцы, которые поддержали. А сейчас?

Интересное замечание делает главком ВСЮР по поводу восклицания присутствовавшего на совещании генерала Щербачева, обращенного к атаману: «Отчего же вы мне предлагали пост главнокомандующего?» Надо полагать, во главе объединенной Белой Армии Краснов, как бы он того ни хотел, но себя уже не видел. Деникина не хотел ни при каких обстоятельствах. Но… Необходимо было принимать тяжелое решение — Краснов нехотя вынужден был подчиниться. Раздосадованный этим и понимавший конец своей карьеры генерал Денисов тут же прошипел рядом: «Вы подписываете себе и Войску смертный приговор».

26 декабря 1918 года вышел приказ по ВСЮР Деникина:

«По соглашению с атаманами Всевеликого Войска Донского и Кубанского сего числа я вступил в командование всеми сухопутными и морскими силами, действующими на Юге России».

Однако Краснов тут же опубликовал «пояснение» к приказу «во избежание кривотолков»:

«Объявляя этот приказ донским армиям, подтверждаю, что по соглашению моему с главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России, генерал-лейтенантом Деникиным, конституция Войска Донского, Большим войсковым Кругом 15 сентября с. г. утвержденная, нарушена не будет. Достояние донских казаков, их земли и недра земельные, условия быта и службы донских армий затронуты не будут. Единое командование есть своевременная и необходимая ныне мера для достижения полной и быстрой победы в борьбе с большевиками».

Атаман все еще надеялся сохранить хорошую мину в момент подписания «смертного приговора» Войску. А ведь развал был не в передаче командования, в нем как раз просматривалось спасение Донской армии. Ибо 28-й Верхне-Донской, Мигулинский и Казанский полки, державшие фронт от Богучар в Воронежской губернии до Калача, на Рождество бросили позиции и разошлись — кто в Вешенскую, кто по домам. Как раз в тот самый момент, когда в Торговой Краснов торговался с Деникиным за единое командование.

Возглавил «возвращенцев» урядник 28-го полка Яков Фомин (командир полка Сергиенко и офицеры попросту бежали). Того самого полка, большая часть которого незадолго до этого побывала в плену у 23-й стрелковой дивизии красных, которой командовал популярный на Дону войсковой старшина Филипп Миронов. Умный начдив-23 еще летом 1918 года предупреждал: «Я говорил, чтобы собственными силами задушить контрреволюцию на Дону и не допустить к борьбе с нею красноармейцев из России, я говорил, что придут люди, которым чужды исторические и бытовые условия Дона, люди, которые будут рассматривать казака как контрреволюционный элемент; настанут дни ужасов и насилий, и пенять придется на себя».

Понимая, в отличие от Краснова, что казаков от поголовного истребления могут спасти не немцы, а сами казаки, Миронов воевал мудро и щадяще — пленных не пускал в расход, а уговаривал; станицы не обстреливал из артиллерии, а пропагандировал; заблудших из противоположного лагеря не гробил почем зря, а отпускал по домам без позора — «конно и оружно». Поэтому донцы предпочитали сдаваться «своему» под обещание не преследовать самих и не подвергать репрессиям семьи, что без всякого стеснения делали служившие у красных «интербригады» латышей, венгров, китайцев и пр. Ему верили и… открыли фронт.

Денисов из Новочеркасска вызвал Фомина к прямому проводу в Вешках, приказал сдать полк командующему Северным фронтом Генерального штаба генерал-майору Матвею Иванову и сложить оружие. В ответ урядник закатил Денисову такую затейливую матерную отповедь, что даже телеграфист удивился ее речевым оборотам. Стало ясно, что в казачьей среде произошел открытый раскол. Фомин объявил себя окружным военным комиссаром, по своей инициативе заключил перемирие с красными и фактически открыл им фронт. Увы, не самому Миронову, а красным латышам 15-й Инзенской пехотной дивизии унтер-офицера Яна Лациса (был командиром отряда латышских стрелков, охранявших Кремль), тем, которым вскоре довелось пустить на Дон кровавое колесо расказачивания.