Фавориты Фортуны - Колин Маккалоу

— О боги! — Лукулл стал внимательно разглядывать молодого трибуна, словно тот был уродцем в цирковой интермедии. Левый угол его рта приподнялся, взгляд немного потеплел. — Как тебе это удалось?

— Я умею убеждать.

— Хотел бы я знать, что именно ты ему говорил! Ведь Никомед — скряга. Он как бедняк, который боится потерять свой последний сестерций.

— Не беспокойся, Луций Лициний, у меня его счет.

— Зови меня Лукулл. Здесь не меньше шести Луциев Лициниев. — Военачальник направился к берегу. — Представляю, какой это счет! И сколько же он требует за два больших корабля?

— Только еду и жалованье командам.

— О боги! — в третий раз вымолвил Лукулл. — Где же этот волшебный флот?

— Около мили вверх по берегу к Геллеспонту. Стоит на якоре. Я подумал, что лучше сначала приехать самому, чтобы узнать, хочешь ли ты разместить флот здесь или он должен сразу же блокировать бухты Митилены.

Лукулл немного расслабился.

— Думаю, трибун, мы сразу же поставим его там, где надо. — Он потер руки. — Какой шок для Митилены! Там, в городе, думают, что у них в распоряжении вся зима, чтобы запастись провизией.

Когда они дошли до лихтера и Лукулл проворно поднялся на палубу, Цезарь отстал.

— Ну, трибун? Разве ты не едешь?

— Если хочешь. Я незнаком с военным этикетом, поэтому не хочу делать ошибок, — откровенно сказал Цезарь.

— Давай, поднимайся!

Лукулл заговорил снова только после того, как двадцать гребцов, по десять с каждого борта, вывели лихтер из гавани.

— Не знаешь военного этикета? Тебе же уже больше семнадцати, трибун, ведь так? Ты не говорил, что ты контубернал.

Подавив вздох (Цезарь понимал, что устанет объяснять, пока Лукулл все поймет), молодой человек сказал как бы между прочим:

— Мне девятнадцать, но это моя первая кампания. До июня я был фламином Юпитера.

Но Лукуллу и не требовалось знать детали. Он был слишком занят и слишком умен. Поэтому он кивнул, приняв на веру все, что большинство людей хотели бы услышать в подробностях.

— Цезарь… Твоя тетя была первой женой Суллы?

— Да.

— Значит, он покровительствует тебе.

— В данный момент.

— Хороший ответ! Я его преданнейший сторонник, трибун, и должен тебя предупредить, учитывая ваши родственные связи: я никому не позволю критиковать диктатора.

— От меня, Лукулл, ты критики не услышишь.

— Хорошо.

Замолчали. Тишину нарушало только равномерное дыхание двадцати гребцов, одновременно погружавших весла в воду. Затем Лукулл снова заговорил, повеселев:

— И все же я хотел бы знать, как тебе удалось реквизировать флот у царя Никомеда.

И тут скрываемое до сих пор удовлетворение вдруг всплыло на поверхность, причем таким способом, который Цезарь еще не научился контролировать. Он сболтнул лишнее человеку, которого не знал:

— Достаточно сказать, что губернатор рассердил меня. Он отказался поверить, что я смогу доставить сорок кораблей к ноябрьским календам. Моя гордость была задета, и я решил, что доставлю ему необходимые корабли. И я доставил их! Потому что губернатор не верил в мою способность сдержать слово.

Такой ответ очень не понравился Лукуллу. Он презирал самоуверенных людей в своей армии на любом уровне и посчитал эту тираду омерзительно высокомерной. Поэтому решил поставить самоуверенного юнца на место.

— Я очень хорошо знаю размалеванную старую проститутку, — проговорил Лукулл ледяным тоном. — Конечно, ты очень симпатичный, а он действительно пользуется очень дурной славой. Ты ему понравился? — Поскольку Лукулл не хотел слышать ответ Цезаря, он сразу продолжил: — Да, конечно, он влюбился в тебя! О, ты хорошо поработал, Цезарь! Не у каждого римлянина хватит благородства поставить интересы Рима выше собственного целомудрия. Думаю, нам надлежит именовать тебя «лицом, которое заработало сорок кораблей». Или это была задница?

Цезаря охватила такая ярость, что он с силой вонзил ногти в ладони, чтобы не распустить руки. За всю свою жизнь ему никогда не приходилось так бороться с собой. Но он сдержался. Сдержался ценой, о которой никогда не забудет. Его широко открытый, немигающий взгляд остановился на Лукулле. И Лукулл, который до этого много раз видел такие же гневные глаза, побледнел. Будь на лодке место, куда он мог бы отойти, он отступил бы, чтобы до него нельзя было дотянуться. Но он не пошевелился. Не без усилия.

— Свою первую женщину я имел, когда мне, было около четырнадцати лет. Это значит, что я очень хорошо знаю женщин. И то, в чем ты сейчас обвинил меня, Лукулл, — это своего рода подлость, которая присуща только женщинам. У женщин, Луций Лициний Лукулл, нет другого оружия, кроме того, что они прячут между ног. День, когда мне придется прибегнуть к сексуальной хитрости, Луций Лициний Лукулл, будет тем самым днем, когда я проткну мечом свой живот. У тебя гордое имя, но по сравнению с моим оно ничтожнее пыли. Ты запятнал мое dignitas. И я не успокоюсь, пока не смою это пятно. Как я получил этот флот, тебя не касается. И Терма тоже! Но ты можешь быть уверен: он был получен честным путем, без необходимости лечь в постель с царем или царицей. Я не добиваюсь своего подобным способом. У меня есть ум — дар, которым, мне кажется, обладают лишь немногие. Поэтому я достигну большего и пойду дальше. Вероятно, значительно дальше, чем ты.

Закончив, Цезарь отвернулся и посмотрел на удалявшуюся панораму — строительство осадных сооружений, из-за которых окраины Митилены превратились в руины. А Лукулл, задохнувшийся от гнева, мог только радоваться тому, что словесный поединок проходил на латыни, иначе гребцы разнесли бы по всему свету содержание разговора. «О, благодарю тебя, Сулла! Какую осу ты послал, чтобы оживить нашу спокойную осаду! С ним будет больше неприятностей, чем с тысячью Митилен».

Остальная часть пути была проделана в полном молчании. Цезарь замкнулся в себе, а Лукулл ломал голову над тем, как найти способ, чтобы восстановить положение, не принося в жертву хорошее мнение о себе самом. Было немыслимо, чтобы он, командующий, мог опуститься до извинений перед младшим военным трибуном. И поскольку он никак не мог найти подходящего решения, то в конце короткого пути быстро поднялся на палубу ближайшего корабля, сделав вид, словно Цезаря не существует.

Твердо стоя на палубе, Лукулл протянул правую руку ладонью вниз, тем самым не позволяя Цезарю подняться по трапу.

— Не беспокойся, трибун, — холодно проговорил он. — Возвращайся в мой лагерь и найди, где остановиться. Я не хочу тебя видеть.

— Я могу поискать моих слуг и лошадей?

— Конечно.

Если Бургунд, хорошо знавший своего хозяина, и был уверен, что случилось что-то очень нехорошее, пока Цезарь отсутствовал, то он оказался достаточно умен, чтобы промолчать и ничего не сказать об измученном, тусклом выражении его лица, когда они отправились по суше к лагерю Лукулла.

Сам Цезарь не помнил расположения лагеря. Часовой показал вниз по via principalis и сказал младшему военному трибуну, что тот найдет свое жилье во втором кирпичном здании справа. Полдень еще не наступил, но было такое чувство, что утро уже тянулось тысячу часов. Усталость, которую чувствовал Цезарь, была совершенно новой — мрачной, страшной, слепой.

Поскольку это был постоянный лагерь, который должен простоять до весны, его обитатели обосновались с комфортом. Для рядовых построили бесконечные ряды приземистых деревянных бараков. В каждом бараке жило по восемь солдат. Нестроевики разместились в домах больших размеров, в каждом — по восемьдесят человек. Для полководца возвели из кирпича-сырца дом, который можно было смело назвать особняком. У старших легатов — дома подобного же рода. Для офицеров среднего ранга предназначалось здание в четыре этажа, а для младших военных трибунов — такое же, только поменьше.

Открыв дверь, Цезарь остановился на пороге. Услышав голоса, он не решался войти. Его слуги и животные ожидали на дороге.

Сначала он ничего не мог разглядеть, но глаза очень быстро привыкли к освещению, и Цезарь успел разглядеть помещение, прежде чем кто-либо его заметил. Посередине комнаты находился большой деревянный стол, вокруг которого, положив ноги на столешницу, сидели семеро молодых людей. Цезарь не знал никого. Вот кара за то, что он был фламином Юпитера. Человек с приятным лицом, крепкого телосложения, сидящий в дальнем конце стола, посмотрел на дверь и первым увидел Цезаря.

— Привет! — бодро сказал он. — Входи, кто бы ты ни был.

Цезарь вошел, всем своим видом демонстрируя уверенность, которой не чувствовал. Лицо его все еще горело после обвинения Лукулла. Семеро присутствующих увидели Аполлона — смертного, а не мифического. Все медленно сняли ноги со стола. После того первого приветствия никто не сказал ни слова. Все просто смотрели на него широко открытыми глазами.