Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Исабелита, сокровище мое, не испорти прическу! Или ты отыскиваешь на своей голове шишку лжи в предвидении вечернего визита? Придется-таки тебе пошевелить задом и сбегать на пару слов к тирану Бандерасу!

— Мерзавец!

— Исабелита, перестань ругаться! Подумаем лучше о спасении.

Книга третья

Нота

Его превосходительство полномочный министр Испании заказал карету на половину седьмого. Барон де Беникарлес, надушенный, нарумяненный, при всех орденах и регалиях, одетый с женственным изяществом, положил на столик в приемной свою шляпу, трость и перчатки. Ослабив стеснявший его пояс, он вернулся в спальню, аккуратно, чтобы не помять, задрал штанину и впрыснул морфий. Слегка прихрамывая, он снова подошел к столику и, встав перед зеркалом, надел шляпу и перчатки. В яйцевидных глазах и усталых складках у рта отражалось течение его мысли. Когда он надевал свои перчатки, ему явно вспомнились желтые перчатки дона Селеса. На смену перчаткам явились другие образы, замелькав со скоростью молодых бычков на арене. В сумбурном гуле обрывков фраз и неясных мыслей несколько слов все же связались в прочную цепь, полную эпиграфической силы: подонок… выродок… содомит! И с этого умопомрачительного трамплина мысль делает сальто-мортале и снова повисает в безвоздушном пространстве, невесомая, газообразная: «Дон Селес! Осел ты потешный! Чудо глупости!» Мысль, растворясь в смутно-радостном ощущении, преобразовывается в последовательно сменяющие друг друга пластические видения поразительной логической стройности и абсурдной конкретности сновидения. Дон Селес в пестром шутовском наряде откалывает номера на цирковой арене. «Это он, он, пузатенький гачупин! Вот шут гороховый! Моя выдумка про Кастелара удалась на славу. Этот болван Селес и впрямь вообразил себя министром финансов».

Отойдя от зеркала, барон прошел приемную и галерею, отдал какое-то распоряжение своему камердинеру и спустился вниз. Его оглушил грохот ослепительного водяного потока. Карета катилась, почти касаясь воды. Кучер, раздув от натуги щеки, с трудом сдерживал лошадей. У дверцы кареты застыл в почтительной позе лакей. В зеленом лунном сиянии, струившемся сквозь редкие облачка, фигуры приобрели отрешенный характер, какую-то бледную жестокую рельефность. Испанский полномочный министр, занеся ногу на подножку, вдруг поймал нужную, но никак не дававшуюся ему прежде мысль: «Если возникнет определенный казус, я не должен ставить себя в нелепое положение; отношение каких-нибудь четырех лавочников меня не спасет. Глупо восставать против мнения всего дипломатического корпуса. Глупо!» Карета катилась. Барон безотчетно приподнял шляпу. И только потом спохватился: «Кажется, кто-то со мной поздоровался. Интересно, кто?» С досадой взглянул на оглушенную музыкой, залитую светом, веселящуюся улицу. Испанские флаги развевались над лавками и ссудными кассами. Выглянув из кареты еще разок, вспомнил почему-то пьяное застолье в «Испанском казино». Затем по крутой спирали опустился на самое дно своего сознания, целиком отдавшись во власть изысканного, щекочущего нервы чувства отъединенности от мира. Замелькали в акробатическом кружении не связанные логически обрывки мыслей, образов, слов: «Эх, назначили бы меня в Центральную Африку, где, слава богу, нет испанской колонии… А все же шут гороховый этот пузатый Селес!.. Лихо это получилось с Кастеларом!.. Быть может, чуточку зло. Стыдновато, конечно. Шутка не из изящных… Но ведь он наверняка заявился с этими проклятыми векселями. Другого выхода не было. Осенило же меня! Долг, понятно, увеличится… Противно и унизительно. Но разве на жалованье, которое платит Каррера, проживешь? Стало быть, и грех невелик».

Раскачиваясь из стороны в сторону, карета въехала на Ринконада-де-Мадрес. Там шел петушиный бой. Стояла сосредоточенная тишина, изредка взрываемая приступами народного веселья. Барон вставил монокль, чтобы взглянуть на толпу, и тут же выронил его. Его литературное мышление, воспитанное на контрастных ассоциациях, унесло его в те далекие годы, когда он служил еще при европейских дворах. Вдруг он почувствовал, как ласковый ветерок донес запах померанцев. Карета проезжала мимо монастырского сада. Зелень неба напомнила полотна Веронезе{120}. Луна плыла в ореоле итальянских, английских и французских стихов. Дипломатическая развалина расшивала на канве горестных и сладостных воспоминаний разрозненные контуры скакавших вразброд мыслей. «Объяснения! К чему они? Разве эти чугунные головы могут понять?» По причудливым законам образного мышления, отдельные слова и всплывавшие в памяти наброски сложились вдруг в сказочно-прекрасную картину путешествия по экзотическим странам. Вспомнилась его коллекция мраморов. Улыбающийся голопузый идол напомнил ему дона Селеса. Мелькавшие образы снова обрели конкретно-словесные связи: «Мне будет жаль покинуть эту страну. С ней связано слишком много воспоминаний. Очень дорогие для меня связи. Было все: и мед и перец. Конечно, жизнь повсюду одинакова… Мужчины, понятно, лучше женщин. Вот в Лиссабоне… Среди юношей встречаются настоящие Аполлоны… Возможно, меня уже никогда не покинет тоска по тропическим местам. Во всем тут есть какая-то особенная прелесть обнаженности!» Карета продолжала путь. Порталитос-де-Хесус, Пласа-де-Армас, Монотомбо, Ринконада-де-Мадрес переливались красочными огнями лавок, пестрели серебряными изделиями, индейскими ножами, бусами, столиками с азартными играми.

Перед зданием английской миссии царила праздничная кутерьма. Царапнув край тротуара, подкатила карета. Кучер, надув щеки, осадил лошадей. У дверцы застыл в почтительной позе лакей. Когда барон вылезал из кареты, ему привиделась какая-то женщина в мантилье. Раскрыв черные щупальца рук, она как будто просила его о чем-то. Видение исчезло. Быть может, старуха так и не смогла пробраться к карете. Задержавшись мгновение на подножке, барон окинул взглядом праздничную веселящуюся толпу. Вошел в здание посольства. Ему показалось, что кто-то его окликнул. Так и есть, кто-то окликнул. Но повернуться не успел. Два посланника, два оракула протокола, задержали его. Приветственно взмыли шляпы. Оракулы стояли на первой ступеньке лестницы, под сверкающей яркими огнями люстрой, перед зеркалом, в котором их фигуры отражались в скошенной перспективе. Барон де Беникарлес, рассеянный, погруженный в свои мысли, ответил им, церемонно сняв шляпу. Образ старухи с руками-щупальцами под мантильей опять мелькнул перед ним и снова исчез, оставив в памяти отзвук его имени, голос, который его звал. Он машинально улыбнулся двум фигурам, поджидавшим его под ослепительной люстрой. Обмениваясь светскими любезностями, он поднялся по лестнице, сопровождаемый послами Чили и Бразилии. Картаво пробормотал в нос с протокольным изяществом:

— Полагаю, мы первые?

Со смутным беспокойством оглядел себя: не завернулась ли штанина. Он все еще чувствовал боль от укола морфия… Ослабла одна подвязка. Беда!.. Нелепо, что у бразильского посланника желтые перчатки дона Селеса!

Декан дипломатического корпуса — сэр Джон Г. Скотт, министр всемилостивейшего британского величества — выражал свои пуританские сомнения на бедном французском языке, уснащенном характерным английским придыханием. Росточку он был небольшого, коренастенький, с брюшком бонвивана и крупной лысиной умудренного жизнью старца. Лицо его румянилось невинностью, а синева все еще детских, по-утреннему широко распахнутых глаз прорезывалась искоркой коварства и подозрительности.

— Англия уже выразила в ряде заявлений свое неодобрение по поводу несоблюдения элементарных законов войны. Англия не может оставаться безучастной к расстрелу военнопленных в нарушение норм и соглашений, принятых всеми цивилизованными народами.

Представители латиноамериканской дипломатии одобрительным гулом заполняли паузы, образовывавшиеся в момент, когда досточтимый сэр Джон Г. Скотт отхлебывал из стакана очередной глоток бренди с содовой. Испанский посланник, увлекшись сентиментальным флиртом, не спускал глаз с посланника Эквадора доктора Анибала Ронкали, креола, наэлектризованного, черноволосого, с горящим взором, изящно сложенного, исполненного неги и трепетности китайской тени. Немецкий посланник фон Эструг никак не мог дошептать какое-то неимоверной длины немецкое слово на ухо австрийскому посланнику графу Криспи. Представитель Франции с притворным вниманием вслушивался, поблескивая моноклем, прикрывавшим половину лица. Вытерев губы, досточтимый сэр Джон продолжал:

— Христианское чувство человеческой солидарности побуждает нас испить из одной общей чаши, побуждает нас объединиться и потребовать от здешнего правительства соблюдения международного законодательства, касающегося сохранения жизни и порядка обмена пленными. Вне всякого сомнения, правительство этой республики не может остаться глухим к совместному представлению дипломатического корпуса. Представитель Англии набросал в общих чертах совместную позицию, но, конечно, чрезвычайно важно было бы услышать теперь конкретные мнения членов дипломатического корпуса. Господа министры, вот для этого я и пригласил вас сюда. Приношу вам свои глубочайшие извинения за беспокойство, но долг декана вынудил меня решиться на этот шаг.