Жизнь Рембо - Грэм Робб

Рембо был вынужден ждать в Адене еще неделю: «Все пароходы, следующие во Францию, к сожалению, полны уже сейчас, потому что все едут домой из колоний в это время года». Госпиталь превратился в печку, и его спина кровоточила от пролежней. Он писал своей матери 30 апреля, подтверждая получение хирургических чулок:

«Нет необходимости рассказывать вам, какие ужасные страдания я перенес в пути. […]

Настанут лучшие дни. Но это жалкая награда за столько труда и столько тягот и невзгод! Увы! Как несчастна наша жизнь! […]

P.S. Чулки бесполезны. Я продам их где-нибудь».

Письмо Рембо удивительно похоже по тону и содержанию на сообщение, которое пришло вместе с чулками. В самых последних горестных жалобах из дома скорби мадам Рембо, которую вполне можно было назвать богатой, все еще играла роль бедной фермерши, заламывающей руки по поводу уборки урожая в дождливую погоду:

«У нас еще зима. Очень холодно. Пшеница вся пропала. Ничего не осталось, и поэтому вокруг запустение. Что станется с нами, никто не ведает.

Au revoir, Артюр, и, прежде всего, береги себя и немедленно напиши мне расписку за посылку, которую я послала.

В[дова] Рембо».

Перед лицом такого несовместимого сходства воссоединение будет нелегким.

В конце концов Рембо выпала возможность забронировать место на пароходе под названием L’Amazone («Амазонка»). Он отплыл из Адена 7 мая 1891 года.

Поездка длилась тринадцать дней.

На этот раз Рембо не вел дневника.

Глава 39. «Свирепый калека»

Я вернусь с железными мускулами…

Рембо был принят в Hôpital de la Conception (больницу Непорочного зачатия) в Марселе 20 мая 1891 года и помещен в палату на первом этаже: «Raimbaud, Артюр, 36 лет, торговец, родом из Шарлевиля, проездом»[929].

Первоначальный диагноз – néoplasme de la cuisse (неоплазия бедра) – показал, что болезнь распространилась на бедро[930]. В этом и последующих сообщениях предполагался тип рака костей, вероятно остеосаркома[931]. Успех лечения по-прежнему зависит от раннего хирургического вмешательства.

Через день после прибытия Рембо написал домой. В его письме появились признаки смятения: день недели не согласуется с датой, да еще зловещая путаница с ногами – Рембо пишет, что прооперирована левая нога, тогда как известно, что больна правая. Впервые в жизни он взывает к состраданию: «Это должно продолжаться в течение долгого времени, если из-за осложнений не возникнет необходимость отрезать ногу. Что бы ни случилось, я останусь калекой. Но я сомневаюсь, что я дождусь. Жизнь стала для меня невыносимой. Как я несчастен! Каким несчастным я стал!»

На следующий день в фермерский дом в Роше была доставлена телеграмма: «Сегодня ты или Изабель приезжайте Марсельским экспрессом / понедельник утром мне будут ампутировать ногу / риск смерти / серьезные дела нужно уладить / Артюр Больница Непорочного зачатия / Ответьте».

Ответ мадам Рембо пришел в тот же вечер: «Выезжаю / Прибуду завтра вечером / Мужества и терпения».

Рембо все еще не выказывал никаких признаков обратить свои жалобы к высшим силам. Он не просил, чтобы пригласили священника. Единственный обряд, которому он покорился, был ритуал операционной, вместо распятия и кропила щипцы, ранорасширители и дренажные трубки; антисептический раствор и обработанные карболкой губки; лоток для жгута, скальпели, ножи и лучковая пила.

В среду 27 мая два врача и два практиканта выполнили необратимую операцию.

Сама операция была сравнительно несложной. Благодаря Крымской и Франко-прусской войнам в искусстве ампутации был достигнут большой прогресс[932]. Выживаемость была высока, о чем свидетельствует огромное количество ветеранов-калек. Изабель отправила ободряющее письмо, в котором она описала очень бодрого и веселого безногого, который часто проходил, прихрамывая, мимо ее окна: его деревянная нога не мешает ему быть «самым неутомимым танцором на сельских fêtes (праздниках)».

Для Рембо ампутация ноги была худшим, что могло с ним случиться. В его враждебных отношениях с собственным телом его ноги 41-го размера всегда были излюбленным исключением: средством спасения и посредниками между ним и твердой землей, неутомимые труженики, они по праву заслуживали комфорта и уважения:

И окруженный фантастичными тенямиНа обуви моей, израненной камнями,Как струны лиры, я натягивал шнурки.

Культя оказалась удручающе короткой.

Шесть дней спустя кровотечение прекратилось, и он смог послать письмо губернатору Маконнену, объявив о возвращении в Харар «через несколько месяцев», чтобы «торговать, как раньше».

Рана быстро зарубцевалась, но другая, более старая рана гноилась. Мадам Рембо уехала от него в полдень 9 июня: «Я собиралась уехать сегодня, – говорила она Изабель 8-го, – но меня поколебали слезы Артюра».

Ожидал ли Рембо, что она разыграет сцену из «Одного лета в аду»: «Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран» – и обнаружил, что его мать не отвечает его ожиданиям. Единственное объяснение ее раннего отъезда можно обнаружить в следующем письме Артюра к сестре. В нем он упоминает о каком-то неясном недуге, которым, как сказала мать, страдает Изабель: «Я был очень зол, когда мама бросила меня. Я не понимаю почему. Но теперь будет лучше, что она с тобой, что она сможет приглядывать, чтобы за тобой ухаживали». Последняя фраза имела скрытый подтекст. Он не сказал: «что она сможет ухаживать за тобой».

Воссоединение стало новым расставанием. Он больше никогда не писал своей матери. Все последующие письма были адресованы Изабель.

За два месяца, что он провел в больнице в Марселе, Рембо вел войну со своей инвалидностью своим обычным оружием: общее отчаяние от своего состояния и дикий оптимизм в деталях. Доктора предупредили его, что боль в его культе может продлиться целый год, но потом он сможет носить искусственную ногу, вернуться и вести в Африке вполне сносную жизнь.

В начале июля, страдая от сильной как никогда боли в ампутированной ноге и неловко управляясь со второй, одеревеневшей от недостатка упражнений, он испытывал «очень легкую деревянную ногу, лакированную и с мягкой подбивкой и очень хорошо сделанную (цена 50 франков)». Он сумел, шатаясь, пройти вдоль крытой веранды, но был вынужден повернуть обратно на лестнице: «Культя воспалилась, и я выбросил проклятый протез».

Письма Артюра к Изабель не следует рассматривать как достоверный отчет о его психическом состоянии. Они были частью его плана выздоровления. Приступы глубокой жалости к самому себе носили, скорее, экспериментальный характер. Эти пассажи романтической прозы – среди заурядностей, которые когда-либо писал Рембо, – были риторическим погружением в глубины, чтобы создать благотворную реакцию: «Где теперь походы в горы, конные прогулки, экспедиции, пустыни, реки и моря? […] Я, намеревавшийся вернуться во Францию летом этого года, чтобы жениться! Прощай брак, прощай семья, прощай будущее! Моя жизнь кончена. Я теперь лишь обездвиженный обрубок».

Понятное почтение к страданиям Рембо, как правило, имеет тенденцию лишать эти письма их разнообразных тонов и чувства юмора. Ироничный пациент Рембо, по словам его сестры, очень часто смешил других больных до колик. Его объективное «я» все еще могло смотреть на себя со стороны с безжалостной улыбкой:

«Когда я хожу, то должен все время смотреть на свою единственную ногу и концы костылей. Голова и плечи наклоняются вперед, и ты бредешь нетвердо, словно горбун. Ты дрожишь, когда видишь предметы и людей, которые движутся вокруг, опасаясь, что они собьют тебя с ног и ты сломаешь себе другую ногу. Люди хихикают, когда видят, как ты ковыляешь. Когда ты садишься, твои руки немеют, подмышки как будто разрезаны надвое, и на лице твоем идиотское выражение. Отчаяние перевоспитывает тебя, и ты сидишь там, как полный калека, скуля и поджидая ночи, возвращающей тебя к бесконечной бессоннице, и утра, еще более мрачного, чем накануне, и т. д., и т. п.

Продолжение следует.

Я действительно не знаю, что делать. Все эти переживания толкают меня к сумасшествию. Я не знаю ни минуты сна.

В любом случае наша жизнь – это несчастье, бесконечное страдание! Так зачем же мы существуем? Пришли мне ваши новости. С наилучшими пожеланиями,

Добрые вести пришли с солнечного юга: Сезар Тиан и Пьетро Фельтер подыскали работу для слуги Рембо Джами, а один из греческих братьев Ригас прислал ему бесконечно длинное письмо на плохом французском: «Я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу, чем тебе. […] С тех пор как ты уехал из Харара, я чувствую, будто лишился целого мира».

Его старинный партнер по исследованиям Сотиро писал из Зейлы, чтобы выразить свое сочувствие, и заметил, что сейчас самое время быть подальше от Харара: «от 50 до 60 человек умирают каждый день от голода». «Moconon [sic!] перестрелял много галла и иту, которые ели своих братьев и детей. Что-то странное творится в стране в этом году!»