Жизнь Рембо - Грэм Робб

Только в начале апреля Рембо удалось оторваться от дел. Он снял дом в Хараре, вероятно для хранения нераспроданного товара[916]. В скором времени он собирался вернуться.

Он нарисовал набросок: двенадцать жердей, связанных вместе в форме буквы «А», и поручил слугам соорудить носилки, закрепив на этой раме кусок шкуры. Было нанято шестнадцать носильщиков, чтобы отнести носилки на побережье Зейлы, до которой от Харара не меньше 200 километров. Верблюды повезут провизию и багаж Рембо – небольшой кожаный чемодан, содержащий письма, счета, его посуду и сувениры для Изабель: маленькую шкатулку с розовым жемчугом и несколько флаконов духов.

В шесть часов утра 7 апреля 1891 года Рембо, окутанный болью, оставил Харар. Чтобы добраться до побережья, потребуется двенадцать дней. Бесславно он пересек холмы, где десять лет назад его жизнь обрела цель.

Заметки Рембо о своем путешествии к побережью звучат как последний гвоздь, забиваемый в гроб описаний романтических странствий, по стилю это скорее Сэмюэль Беккет, чем лорд Байрон. Изабель позднее описывала это ужасное испытание в патетическом стиле воскресной школы: любимый доктор Ливингстон возлежит на носилках, влекомых заботливыми туземцами на фоне полутонового заката. «Все тринадцать дней, пока длился путь, приходили вожди племен, плача и умоляя его возвращаться скорее»[917]. Собственный отчет Рембо – это темная гравюра с крошечными вспышками того, что можно было бы назвать поэзией, если бы он все еще писал стихи:

«Спуск от Эгона к Баллауа был очень сложен для носильщиков, спотыкавшихся о каждый камень, и для меня, готового перевернуться с носилок в любую минуту. Носилки уже наполовину развалились, а обслуга совершенно измучена. Я попытался сесть верхом на мула, привязав больную ногу к его шее. Через несколько минут я был вынужден слезть и снова лечь на носилки, которые отстали от каравана на километр.

По прибытии в Баллауа шел дождь.

Яростный ветер дул всю ночь напролет»[918].

Поскольку почти ничего не сохранилось, считается, что это единственный случай, когда Рембо вел дневник, но сейчас вряд ли это был подходящий момент для нового хобби. Эти заметки могли быть только работой человека, который привык записывать события дня и открытия, эта привычка заставляла его писать даже тогда, когда боль сдавливала руку.

Суть в том, что Рембо писал все время[919]. Его статья в Le Bosphore égyptien («Египетский Босфор») и заметки для Географического общества вряд ли были написаны по памяти. Очевидно, он был знаком с болеутоляющими свойствами письменного слова. Ведение записей помогало ему сохранить ту железную объективность, что вела его через пустыни, эпидемии и войны. Тогда встает горький вопрос: что случилось с его заметками? Была ли вообще написана книга об Абиссинии, или она была утеряна, наряду с другим его имуществом, в хаосе, который был готов поглотить Харар?

Усиление боли прослеживается по почерку, который к концу начинает терять свою разборчивость. На каждой остановке над носилками устанавливали шатер. Голыми руками он выкапывал ямку у края носилок, а затем перекатывался на бок, чтобы облегчиться.

Буря пронеслась над пустыней. По ночам выпадала сильная роса, и температура резко падала. В полдень четвертого дня у Уорджи, оставив караван далеко позади, не в силах пошевелиться он пролежал под дождем в течение шестнадцати часов. Верблюды попали в поле его зрения лишь на пятый день в четыре часа пополудни.

Даже в состоянии полутрупа Рембо зорко следил за торговыми возможностями – шкурами и злаками, которые можно было закупить на обратном пути. Он также записывал штрафы обслуге за проступки:

«В половине десятого остановились в Арроуине. Меня вывалили на землю, когда остановились. Я наложил штраф в размере $4».

День прибытия в Зейлу спустя двенадцать дней после выхода из Харара в записях не зафиксирован. Рембо был парализован от боли и изнурения.

Пароход собирался отплывать в Аден. Носилки лебедкой подняли на борт и бросили на матрасы, разложенные на палубе. Когда пароход выходил из Аденского залива, Рембо лежал на спине, как закованный в наручники раб, не в состоянии наблюдать, как исчезает африканский берег.

Британский врач в аденском госпитале был не из тех, кто предлагает ложные утешения. Он ахнул при виде колена Рембо, неправильно диагностировал синовит «в очень опасной продвинутой стадии» и порекомендовал ампутацию. Возможно, по настоянию Рембо он решил выждать несколько дней, чтобы посмотреть, не спадет ли отек[920].

Туберкулезный синовит был той самой болезнью, от которой шестнадцать лет назад умерла в мучениях Витали Рембо. Рембо, однако, отрицал, что наследственность имеет к этому отношение. Он говорил Изабель, что его болезнь не была болезнью, которая передается из поколения в поколение. Он страдал от собственной глупости и несовершенства системы образования: «Это я подорвал здоровье, настаивая на хождении пешком и чрезмерной работе. Почему в школе не учат медицине – по крайней мере, минимальных знаний хватило бы, чтобы не давать людям делать подобные глупости?»

И врач, и его пациент, вероятно, ошибались. Окончательный диагноз был подтвержден после операции – рак. Поскольку Изабель Рембо умерла в 1917 году от разрастания раковой опухоли, которая распространилась от ее колена, заболевание, возможно, было наследственным.

Рембо и в болезни и в здравии был верен себе. Он выписался из госпиталя и провел шесть дней в доме Сезара Тиана – восстанавливал силы и подводил окончательный баланс[921].

Поскольку преемник Тиана, Морис Риес, потом сжег все письма Рембо и поскольку компания отказалась отвечать на запросы биографов, ссылаясь на «политически чувствительный» характер деятельности Рембо[922], невозможно восстановить их финансовую историю в деталях.

Известен следующий факт: Рембо прибыл в Аден в 1880 году либо с очень незначительными деньгами, либо вовсе без них. Он уехал одиннадцать лет спустя с банковским чеком на 37 450 франков (около 115 000 фунтов стерлингов сегодня). Согласно трагическому мифу, это была жалкая сумма (недавняя биография представляет ее как 3745 франков)[923]. По словам коллег Рембо по торговле, это было «небольшое состояние»[924].

Это вызывает еще одну загадку. Несмотря на подозрение Изабель, что Сезар Тиан несправедливо удерживал часть денег, счета оказались точными. Тогда как же это возможно, что, вернувшись из Шоа в августе 1887 года по крайней мере с 33 750 франками, Рембо уехал из Аден в мае 1891 года с суммой в 37 450 франков, то есть всего на несколько тысяч больше? Ничто в его переписке не предполагает, что трехлетнее партнерство с Тианом было настолько катастрофическим.

Возможности для бесплодных размышлений бесконечны, но существует достаточно достоверной информации, чтобы показать, что Рембо сидел на гораздо большей куче денег. Во-первых, он тоже вел торговые операции за спиной Тиана[925], и эти прибыльные частные сделки, очевидно, не появились в расчетах[926]. Во-вторых, другие суммы, которые, как стало известно, существовали, видимо, никогда не входили в финальный баланс Рембо: что, например, произошло с 16 000 франков, положенными в «Лионский кредит» в 1887 году под четыре процента, или с земельными участками, которые его мать купила ему в Арденнах и какова была плата за их аренду с 1882 года?

Фраза, которую сказал агент вдовы – «гениально обманутый», – должна звучать в уме любого, кто попытается интерпретировать счета Рембо. Рембо заверял мать, что ни один франк из его кровно заработанной прибыли не попадет в чрево брата Фредерика, «который не прислал мне ни одного письма!»[927]. Он, кажется, имел сходные мысли и об остальных членах семейства. Его мать постоянно спрашивала о состоянии его финансов, даже когда он умирал. До самого конца ей чрезвычайно хотелось узнать место последнего упокоения денег Артюра и помешать ему реинвестировать их за границей[928].

Конечно, возможно, что однажды Рембо рассказал матери правду о своих заработках. С другой стороны, следует помнить, что, по его мнению, это не окончательный его доход. Он скоро вернется в Африку, и ему потребуется его капитал. Через двадцать пять лет после того, как он решил стать «рантье», деньги по-прежнему были символом и гарантией его независимости, тайным состоянием, чтобы защитить его от двойственности мира и фальшивой любви своей матери.

Несомненно, нет никакой надежды найти неизвестный шедевр Рембо в Африке; но существует еще слабый шанс, что некоторые темные области его жизни вдруг будут освещены находкой какого-нибудь банковского депозита.

Рембо вернулся в аденский госпиталь к концу апреля. Прошло шесть дней, но никаких улучшений не было. «Я превратился в скелет», – рассказывал он матери. Врач уговорил его совершить долгое путешествие во Францию. Поскольку его состояние явно было «очень опасным» за шесть дней до того, промедление этого врача можно считать либо абсолютной безответственностью, либо преждевременным смертным приговором.