Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

Павел миновал цепь милиционеров и вышел к небольшой свите военных и милицейских чинов. Тут же мелькнул черным долгополым одеянием священник. В центре свиты стоял генерал-майор. Стройный, чернявый, с загорелым круглым лицом и тонкими губами; из-под толстых черных бровей зло глядели черные острые глаза.

Перед Павлом расступились, освобождая проход к генералу.

— Командир полка… — представился Павел.

— Генерал Левчук. — Он подчеркнуто строго приподнял подбородок. — Вот что, товарищ полковник, уберите отсюда свой полк. По набережной вдоль реки. Маршрут покажут гаишники. Сопровождение дадут. Нечего здесь своими бэтээрами народ будоражить. Вашим же бойцам шею намылят.

— Вы кто? — спокойно и даже устало спросил Павел.

— Я уполномочен Верховным Советом Российской Федерации и лично Президентом России Ельциным Борисом Николаевичем.

— В Верховном Совете депутаты разные. Всех вы представлять не можете. А вашим ельциным я присяг не давал. Вы мне, господин генерал, не начальник. Приказываю вам убираться из расположения полка! Честь имею!

Павел отвернулся от генерала, чуть кивнул головой начальнику штаба Блохину: переговоры, мол, закончены, все держать под контролем, не напрасно взяли с собой вооруженный взвод охраны.

Генерал позеленел, сорвался на матерную брань. До уходящего Павла донеслось:

— Мне говорили, что он упрямый осел. Ему же хуже… Под трибунал отдадим.

Павел не оборачивался, он еще на въезде в Москву дал зарок не отвечать на оскорбления и провокации. Но без шума не обошлось. Сквозь милицейское оцепление просочилось несколько гражданских подвыпивших мужиков с трехцветным полотнищем и экзальтированная бабешка. Флагоносец бросился к Павлу:

— Флаг повесьте! Наш флаг свободы!

— Отойди со своей тряпкой! — рыкнул на него Павел.

Стайка гражданских сперва замерла. Но вскоре загалдела:

— Вы чего? Против народа?

— Предатели!

— Это тоже путчисты!

Тут раздался визгливый бабий голос:

— Сынки! Мальчики мои! Ельцин наш президент! Ельцин наш президент! — она пошла было скандировать. И толпа гражданских стала теснить оцепление, жаться к бронетехнике, с призывами окружать солдат, офицеров.

Начальник штаба Блохин выкрикивал, заглушаемый толпой:

— Прекратить! Пошли прочь! Милиция? Куда смотрите?

Лейтенант Теплых, видать, перепугался. Он перепугался не толпы, а неисполнения возложенных обязанностей. Он снял с предохранителя автомат и вдруг неожиданно, скривив лицо, оскалившись, закричал:

— Отходите! Отходите! Все отходите отсюда!

Для устрашения он всадил очередь из холостых патронов.

Раздались испуганные крики, толпа суматошно колебнулась. Милиционеры кинулись создавать заслон между гражданскими и военными.

Услышав выстрелы, Алексей выскочил из командирского кунга, где дожидался брата. Выскочил, осмотрелся, побежал в сторону наибольшего человеческого гвалта. Толпа гражданских что-то неистово выкрикивала, колыхалась, металась у милицейского оцепления. Двое милиционеров волокли под руки сильно пьяного парня в шортах, с окровавленными коленями, который вырывался и норовил пнуть стражников.

Вдруг пронзительно взвыла сирена. Милицейская машина, сверкая маяком, прокладывала сквозь толпу дорогу. Из громкоговорителя металлический голос требовал:

— Всем отойти на тротуар! На тротуар! Пропустите колонну! Внимание! Всем внимание! Пропустите колонну! Всем — на тротуар!

Милицейская цепь изогнулась, сместилась. Гражданский люд внял призыву и собственному разумению, проезжую часть освободили. Милиционеры втиснули Алексея в толпу и вместе с другими гражданскими оттеснили на обочину.

— Пропустить колонну! Внимание: идет колонна!

Это была колонна не военных, не милиции. По улице двигался караван из автокранов. Машины со стрелами шли на помощь Ельцину, чтобы глуше загородить подходы к Белому дому. Опасения ночного или предутреннего штурма оставались. Для одних — опасения, для других — ускользающая надежда.

Алексей с трудом выбрался из толпы к парапету.

— Паша-а! — закричал он, сложив ладони рупором. — Я завтра приду! На это же место!

Он видел Павла, но Павел вряд ли видел его. Вокруг Павла было много военного народу, да и он не глядел на толпу гражданских.

Еще долго слышалась сирена машины сопровождения колонны. Слышался ропот, гул толпы. Откуда-то вонюче несло паленым, — видать, где-то горел мусор в урне. Стеклянная трехлитровая банка наполовину с зелеными солеными помидорами торчала на газоне.

Сон — тоже жизнь. Необычная, иносказательная жизнь.

Алексей часто видел цветные, экспрессивные, волшебные сны. Такие картины порой долго не забывались, грели душу, как нечаянная добрая встреча с другом. Страшные сны тоже виделись ему.

Этот сон Алексея был рваным, болезненным. Сперва ему привиделся отец. Будто идет отец по железнодорожному полотну, идет и идет, не замечая, не слыша, что его настигает смертоносный паровоз. Алексей стоит недалеко от железнодорожной насыпи, видит отца, видит несущийся на отца темной лавиной паровоз. Алексей пытается кричать отцу, предупредить, спасти. Но не получается. Голос у него слаб. Отец не слышит. А добежать к отцу, столкнуть с полотна — поздно. Да и ноги не слушаются… И вот нет уже отца на земле. Нет и чумазого дымного паровоза. Нет и пути с двумя стальными жилами. Ничего нет вокруг. Ни единого проблеска солнечного света — сплошным одеялом дым над головой. Алексей стоит на выжженной земле посреди поля или бескрайней степи. Куда ни кинь, всюду — пустота, темь, бесконечная пустыня. Он один на земле! Один! Нет на ней больше ни одного человека, ни единой живой души! Дикий страх одиночества сжимает сердце…

Алексей проснулся с болью в груди. Страшный сон, где он в одиночестве на всей земле, повторился. Этот сон он видел в юности… Алексей положил ладони на грудь, чтобы слегка придавить, успокоить страдающее сердце. Сперва ему почудилось, что боль в груди от любви к Вике, которая куда-то ушла от него. Нет, боль в сердце была не от потерявшейся Вики, боль — от другого. Павел! Брат! Как же нелепо они расстались! Почему он, Алексей, оставил брата там, среди чужого и чуждого города, среди ошалелой толпы?! В этой толпе десятки провокаторов и прохвостов или просто людей с больной психикой. Они агрессивны, неуправляемы, обозлены на военных. Они могут навредить брату!

По истории сна выходило, что Алексей не успел остановить, не смог докричаться до отца, не спас его, а по развернувшейся реальности — что бросил, не подал руку брату. Алексей сорвался с постели. Собрался, выскочил на улицу.

Над Москвой занималось утро. Сумрак еще густел во дворах, под деревьями скверов, но над Москвой-рекой уже брезжил туманный рассвет, предрекая тревоги нового августовского бунтливого дня.

Алексей ехал на машине. Некоторые дороги были блокированы военной техникой, иные — преграждали баррикады, похожие на большие кучи мусора. Иногда милицейские постовые на пустынных магистралях взмахивали Алексею полосатыми жезлами, направляли его машину в объезд. Лавируя по переулкам, сквозным дворам, Алексей близко подобрался к Белому дому, но к месту, где стоял мотострелковый полк, пришлось идти пешком: милицейские кордоны здесь были плотными.

Павла нигде не было. Ни командирского «Урала» с кунгом, ни БТРов, ни машины связи с высокой антенной. На месте, где располагался полк, теперь — на просторе — стояли две мусороуборочные машины, валялись пустые ящики и картонные короба, два надорванных, потоптанных плаката с лозунгами о Ельцине и новой России. Невдалеке группка пьяных парней, должно быть, студентов, орала песню «Поворот» из «Машины времени», один из парней размахивал потрепанным, нечистым, с бахромой по краям трехцветным флагом… В воздухе по-прежнему стоял запах палятины — видно, от ночных костров защитников Белого дома, в которых жгли хлам и мусор. На площади перед обрастающим легендами зданием находились немногочисленные группы молодых людей в камуфляже, милиционеры, военные, репортеры, сочувствующие из толпы…