Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

Павел вызвал начальника связи полка.

— Соедините меня по рации с генералом Лебедем. Найдите возможность.

Александра Лебедя он знал по афганской кампании, они были со своими подразделениями — артиллерия и десант — задействованы на совместных операциях. Лебедь стоял ближе к верхам, был замом командующего Воздушно-десантными войсками генерала Грачева, вместе с ним вводил Тульскую дивизию ВДВ в Москву.

— Александр Иванович, мотострелки и артиллерия здания не штурмуют, — витиевато заговорил Павел. — Это дело десанта.

— Мои бойцы стрелять в гражданских не будут, — резко звучал в наушниках грубоватый голос вэдэвэшного генерала.

— Это все, что ты скажешь?

— Власть, Паша, делят не на жаркой улице с орущей толпой. Власть делят в прохладных кабинетах в тихих разговорах, — нравоучительно отвечал Лебедь. — В этих кабинетах без нас обо всем договорятся. А может, уже договорились.

— А ты, Саша? Лично?

— Паша, мы с тобой люди военные. Не лезь ты в эту склоку! Паны дерутся — у холопов чубы трещат, — голос Лебедя отдавал хитрецой.

— Ясно, — ответил Павел. — Конец связи.

Скоро в командирский кунг явился с докладом начальник разведки полка майор Головченко:

— Товарищ полковник, факты перехода отдельных рот и батальонов на сторону Ельцина подтверждаются, — чеканно начал он рапорт, но скоро перешел на обычный разговорный тон. — Я был в Белом доме, пошукал там. Есть у меня там свои кореша… Оборону возглавил некий генерал-полковник Кобец. Связист. Бывший замначальника Генштаба. Но он, в общем, пешка. У него ни войск, ни вооружения. Так, ополченцы из бывших военных, кому дома делать не хрен… Другое худо, товарищ полковник… — Головченко чуть помедлил, словно и сам был причастен к фактам измены. — По моим данным, мне верный человек шепнул, друг Руцкого. Так вот, генерал-то Грачев, подчиненный Язову, с Ельциным тоже якшается. Командующий округом Калинин — то ж самое. Двурушничество выходит… А еще… Это, может, хуже всего сейчас. Власть Москвы на стороне Ельцина. Гаврила этот, Попов… Они разрешили митинг. Тут будут тыщи народу.

Площадь перед Верховным Советом объяло людское море с пышущими трехцветными флагами. На балкон здания вышли, немного важничая и храбрясь, будто герои, которые еще не стали героями официально и всепризнанно, однако уже чувствовали себя героями, люди из команды Ельцина. Павел, осматривая из своего кунга сборище людей, готовых слушать трибунных идолов нового времени, злорадно думал: «Вот тебе и «наконец-то!»

Но вместе с отчаянием к нему пришло желание действовать — не сидеть, не стенать… По мышцам прокатился огонь, словно сейчас-то и будет штурм, главный бросок, поединок с коварным, разъяренным, вкусившим крови и победы врагом. Павел решительно выбрался из кунга. Сделал жест рукой «вольно» командиру взвода охраны лейтенанту Теплых, который рванулся было к нему с докладом, прижав автомат к боку, пошагал вдоль колонны бронетехники. По графической схеме и «на местности» он отлично знал, как расположены полковые машины. Из нескольких БМП и БТР — он сам проверял — можно было вести пушечно-пулеметный огонь по Белому дому и прилегающим окрестностям, чтобы отсечь подходы к подъездам. Удобнее всего, ближе к площади, стоял крайний колесный БТР, прижатый к парапету и отгороженный от проезжей дороги машиной связи с высокой антенной.

По пути Павлу встречались полковые офицеры, которые становились на вытяжку. Он лишь кивал им, ни с кем не задерживался. Солдаты, увидев командира, хотели куда-нибудь улизнуть за броню, за борт машины — укрыться от начальства. Невдалеке от крайнего БТР Павла встретил командир батальона капитан Баранов. Он вытянулся, сделал шаг вперед навстречу командиру, приложил руку к тулье фуражки, начал докладывать «текущую обстановку».

— Отставить! — негромко сказал Павел. — Есть кто в этом БТР? Пусть все выйдут.

Капитан быстро забрался на бронемашину, крикнул в открытый люк:

— Матвеев! Выйти из машины. Освободи место для командира полка!

Павел Ворончихин забрался в БТР, занял тесное место стрелка, взялся за раму оптического прицела крупнокалиберного пулемета.

В Ленина стреляла Каплан, фактически террористка-одиночка. Урицкого уничтожил тоже одиночка, эсер Канегиссер. С Кировым расправился взбешенный муж его любовницы Николаев. Даже в Кеннеди стрелял человек не крупного заговора, индивидуал. Потому и получилось, в большой заговор всегда вотрется стукач. Пулю для Иосифа Сталина, каплю яда или удар чернильным прибором по голове мог подготовить исключительно одиночка. В отчаянном одиночке нет предательства самого перед собой.

Павел Ворончихин давно не испытывал такого чувства, чувства страха — животного, лихорадящего инстинкта. Отроческие страхи перед шпаной, перед строгим завучем — теперь казались наивными. Лишь один страх был достоин уважения. Страх перед Мамаем. Мамай был циничен, свиреп. Он обволакивал жертву страхом, он мог безответно выбить зубы честному парню, изнасиловать девчонку и запугать ее так, чтоб всю жизнь «не вякнула», он мог глумиться над смирным и немощным. Павел по сей день помнил тот унизительный, стыдный страх: сердце уходило в пятки, в голове гудело, в горле — будто тошнота и сухость. Но ведь однажды он поборол в себе этот страх. Схватил ящик у магазина и напал на Мамая. Дикое смертное отчаяние — словно бросился на амбразуру. И пусть потом бежал, скрывался в лесу на берегу Вятки, гонимый со своей улицы опять же неистребимым страхом, но все же испытал вкус победы. Счастье преодоления себя!

Передвигая оптический прицел пулемета, Павел нашел в перекрестье штрихов Ельцина. Ельцин ораторствовал, и с боков и с переду заслоняемый соратниками и охраной. Потом он поднял над головой бело-сине-красный флаг и стал им размахивать.

Павла Ворончихина впервые в жизни охватило знобящее, окрыляющее чувство значимости своей жизни, своего предназначения. Он понял, что в эту минуту каждый человек, исключительно каждый — и командир батальона капитан Баранов, и рядовой, с бугроватым обветренным лицом Матвеев, который выбрался из БТР и уступил место стрелка, и начальник полковой разведки майор Головченко, и командир взвода охраны лейтенант Теплых, и все солдаты полка, и милиционеры оцепления, вооруженные автоматами, и все люди в людском море перед зданием Верховного Совета РСФСР, — есть не просто люди, индивиды, единицы или личности, есть не просто часть расколотого общества, но и часть всеобщей истории. Сейчас, на этом повороте, каждый из них очень ценен. От каждого из них зависит исход схватки, судьба этого общества и судьба того человека с одутловатым лицом, который на балконе здания размахивал флагом и надувал щеки, чтобы под улюлюканье толпы выкрикнуть в микрофон свою правду.

Озноб прокатился по спине Павла. Во всем раскладе он, полковник Ворончихин, сидящий у гашетки крупнокалиберного пулемета, может стать главным звеном в истории страны на этом революционном вывихе. Роль его может оказаться и величественна, и позорна.

Почти механически, с твердой отточенностью, не забыв прежние стрелковые навыки, Павел вставил ленту с патронами в патронник, снял пулемет с предохранителя, щелкнул затвором. Осталось нажать на гашетку, и десятки пуль четырнадцатого убойного калибра бестрепетным свинцовым роем пронесутся над головами толпы и разнесут в пух и прах человека — предателя вскормившей его коммунистической партии, скандалиста и пьяницу, чье властолюбие и напор кому-то сейчас очень выгодны.

Соратники, охранники, что лепились с боков к Ельцину на балконе, конечно, тоже пострадают. Ну и пусть! Они не просто люди, они есть часть самого Ельцина, его глотка, его глаза, его уши, его пропагандистский орган. Может быть, они есть еще большее зло, чем сам иуда; они умело пользуются его ухарством и нахрапом. Если они исчезнут вместе с ним, — не о чем жалеть…

Павла опять окатило внутренним огнем. Кровь прихлынула к голове. Он слышал ток этой горячей возбужденной крови. Сердце гнало ее по артериям, и во всем теле появлялась дрожь. Это был огонь в крови, огонь и азарт. Человек, который взывал окружившую его толпу к неповиновению, должен остановиться, замолчать. Он должен исчезнуть из истории России!