Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман» - Эмиль Золя

А теперь извольте убедиться, что с Бальзаком обращаются как с отвратительным натуралистом нынешней поры: «Можно ли утверждать, что, поскольку грязь существует в жизни, авторы романов и комедий должны, вооружась палкой с крючком, рыться в скопище отвратительных отщепенцев, которые копошатся на свалке? Нет, нет, есть вещи, на которые не следует смотреть, соприкасаться с ними позволено в крайнем случае только философу, только моралисту, только христианину. Писатель — не тряпичник, книгу нельзя набивать отребьем, как мешок тряпьем». Вот фраза, которая, сдается, написана нынче утром. Да, эти господа не утруждают своего воображения: одни и те же фразы служат им вот уже полвека. Они не нанесли ущерба Бальзаку; не важно, их и сейчас еще считают пригодными для того, чтобы, прибегая к ним, уничтожать пришедших ему на смену писателей.

Словом, как я уже говорил, Жюль Жанен делает вид, будто он верит, что Бальзак обрушивается на видных представителей журналистики, на таких выдающихся людей, как Шатобриан, Руайе-Коллар, Гизо, Арман Каррель, Вильмен, Ламенне. Правда состоит в том, что Бальзак говорил о постыдной кухне, о задворках прессы, которые ему доводилось наблюдать, о всех злоупотреблениях, которые порождал внезапный успех газет. А теперь полюбуйтесь следующим отрывком: «Ведь после 1789 года все принципы, на которых покоится современное общество, были обоснованы, защищены и спасены газетой; и как печально видеть, что столь благородная и дорогая нашему сердцу деятельность подвергается нападкам, пусть даже нападают при этом на ее теневые стороны, самые незначительные и незаметные явления. И где, скажите на милость, обрушиваются на нее? В книге, лишенной стиля, лишенной достоинств, лишенной даже следов таланта». Великий боже! Неужели король критиков говорит об «Утраченных иллюзиях»? Да вы не уважаете собственного сана, сударь, вы просто несете околесицу! После такого рода суждений вас следовало бы посадить на вашу корону, как на ночной сосуд!

Постойте, это еще не все. Есть и более поразительная фраза. Вот она: «По счастью, книга эта принадлежит к тем многочисленным романам, которые вполне можно не читать, которые появляются сегодня, а назавтра уже исчезают во мраке забвения. В самом деле, никогда еще, ни в какую пору литературной деятельности г-на де Бальзака его мысль не была более туманной, его воображение — более вялым, его стиль — более беспомощным…» Но довольно, остановимся на этом, ибо мы достигли вершины комизма.

Так вот, ваше величество; я полагаю, что это вы «исчезли назавтра» во мраке забвения. Никто больше не читает ваших романов, а ваши сорокалетние занятия критикой не оставили ни малейшего следа в истории нашей литературы. Что же до Бальзака, то он высится нерушимо и с каждым днем все растет и растет в наших глазах. Право же, полезно погрузиться в прошлое: чтение подобного рода статей освежает, оно действует благотворно. С облегчением вздыхаешь, отмечая глупость критики, даже увенчанной короной. А ведь ныне, не забудьте, нет даже ни одного зоила, которого сочли бы достойным возвести на престол. И если их король мелет подобный вздор, то как же прикажете относиться к суждениям, которые изрекает толпа заурядных критиков?

НЕНАВИСТЬ К ЛИТЕРАТУРЕ

В ту пору, когда я с большим трудом публиковал свои статьи, появление каждой новой газеты или журнала приводило меня в волнение, которое и поныне мне памятно: ведь отворялась еще одна дверь, и, как знать, быть может, литературе суждено будет наконец обрести гостеприимный приют! Возможно, все дело именно в этом, но я и сейчас еще иногда бываю настолько наивен, что радуюсь, когда вижу, как Париж пестрит объявлениями о выходе новых периодических изданий. Это, по крайней мере, сулит кусок хлеба нескольким дебютантам.

В нынешнем году появление новых газет совпало с затишьем, которое неизменно наступает летом. Парламент распущен на каникулы, о политике писать почти нечего, лишь изредка случается какое-нибудь происшествие. Поскольку число газет возросло именно в ту пору, когда в политике настал мертвый сезон, я был уверен, что редакции, безусловно, решатся отвести побольше места литературе, ибо вам, конечно, известно, что в наши дни литература превратилась всего-навсего в затычку: между двумя отчетами о заседаниях парламента нет-нет да и тиснут для очистки совести библиографическую заметку. Что же касается литературных исследований и иных объемистых материалов такого рода, то они месяцами валяются в типографии. Даже газеты, слывшие гостеприимными для изящной словесности, такие, например, как «Деба» и «Тан», и те, подобно остальным, целиком поглощены теперь политикой. В нашей прессе осталось всего лишь пять или шесть упрямцев, которые упорно продолжают говорить о литературе — и только о литературе, невзирая на отвратительный шум, который поднимают вокруг них враждующие партии. Полагаю, что позднее им воздадут должное за столь похвальное упорство. Но сейчас не знаю, читают ли их. Им и так оказывают милость, разрешая каждую неделю занимать в газете триста строк, которые можно было бы с большей пользой употребить на отчет о парламентских прениях в связи с пересмотром того или иного вопроса или баллотировкой кандидатов по спискам.

Итак, в политике затишье, а число газет увеличилось, и я уже мечтал, что за неимением лучшего обратятся к литературе. Не тут-то было! Политика, которая прежде низвергалась на нас с газетных полос бурным потоком, теперь медленно разлилась по их столбцам, как лужа: она дремлет и загнивает в неподвижности, вот и все. Могут возникнуть еще двадцать новых газеток, но политика и их поглотит, растечется и по их колонкам, словно тинистое болото; и если бы даже газеты перестали печатать все вплоть до объявлений, мутная и теплая волна политической информации затопила бы их снизу доверху. Для них достаточно одной политики. Она — роковая болезнь нашего смутного и переходного времени.

Однажды я беседовал с редактором новой газеты. Он с горечью говорил о сотрудниках своей редакции, которые его совсем не удовлетворяли, и спрашивал, не знаю ли я каких-либо талантливых молодых людей. Я назвал ему одно за другим несколько имен; однако он только пожимал плечами и бормотал:

— Ох, литератор… Мне бы хотелось, чтобы вы порекомендовали талантливого молодого человека, занимающегося исключительно политикой.

— Вот оно что! — возмутился я наконец. — Да неужели вы полагаете, что юноша, достаточно талантливый для того, чтобы стать писателем, согласится прозябать в мерзкой кухне вашей политики?

Это было сказано резко, но я самым точным образом выразил свой тогдашний, да и нынешний взгляд. Разумеется, я вполне допускаю, что честолюбцы, которые захватывают себе определенное место на политическом поприще, подчас — люди самобытные и энергические. Но, заметьте, преуспевают они, главным образом, в практических действиях, а как писатели они бездарны. Великие поэты и великие прозаики всегда играли довольно жалкую роль в правительствах. Если оставить в стороне политиков с необычайной судьбою, если рассматривать только толпу журналистов и распространителей политических идей, скопище тех, кто избран на какой-либо пост на основе всеобщего избирательного права — начиная от рядовых муниципальных советников и кончая депутатами парламента, — то мы увидим, что в каждом из этих случайных государственных людей скрывается неудавшийся художник или писатель. Наблюдения неизменно приводят нас к выводу: политика ныне черпает свое пополнение среди литературной богемы.

Сколько таких людей я знаю! Сколько любопытных историй я мог бы порассказать! Один начал свою карьеру томиком стихов, нераспроданные экземпляры которого и сейчас еще можно найти у букинистов; другой на протяжении десяти лет оставлял свои рукописи в редакциях и у театральных швейцаров; третий с юности был захудалым журналистом, да так и не добился известности у широкой публики: несмотря на все усилия, его знают разве только посетители питейных заведений; четвертый пробовал свои силы во всех жанрах — в истории и литературной критике, поэзии и романе; его снедало честолюбие, но он вынужден был последовательно отказываться от всех своих упований, пока в один прекрасный день не обрел в политике добрую мамашу, покровительницу всех посредственностей. Я уже не говорю о знаменитостях-однодневках, которые блеснули на миг, но вскоре впали в полную прострацию и так уж не смогли обрести своего таланта; такие люди — тоже превосходные рекруты для политики, которая протягивает правую руку немощным, а левую — увечным.

Политика — это и дом призрения, и зверинец одновременно, пусть уж никто не прогневается на подобное определение. Я до такой степени возмущен, что не нахожу достаточно резких слов. Да, я полон негодования, видя, как выставляют напоказ столько дурных и глупых честолюбцев. Возьмите любого золотушного человека, любого кретина или тупицу — и вы все же обнаружите в нем данные, достаточные для политического деятеля. Я знаю таких политиков, которых не взял бы к себе в лакеи. Политики напоминают мне животных в период течки, распутников, охваченных самыми низменными вожделениями, а сама политика — женщину легкого поведения, которой каждый надеется овладеть. Чтобы преуспеть в политике, не требуется ни ума, ни силы, ни своеобразия: нужно только кумовство да умение быть достаточно пошлым и плоским. Если вы всюду и во всем потерпели неудачу, если вы были посредственным адвокатом, посредственным журналистом, посредственным во всех отношениях человеком, политика дает вам приют и делает вас министром — не хуже всякого другого, министром, который в качестве более или менее скромного и любезного выскочки направляет духовную жизнь Франции. Таковы факты.