ЖЕРНОВА ИСТОРИИ - Андрей Колганов

Тем временем, пройдя по темной, заснеженной Тверской, мы разношерстной толпой ввалились в небольшой вестибюль гостиницы, архитектурное решение которой тяготело к модерну, но интерьер при этом был украшен лепниной в стиле "ампир". Это здание, построенное купцом Филипповым, первоначально целиком занимала его компания. Тут была и знаменитая булочная, и кофейня, и хлебопекарные цеха во внутридворовых постройках, и общежитие рабочих-булочников… Лишь в 1911 году левое крыло здания было отдано под гостиницу. После революции все здание было национализировано, и в нем в 1919 году разместилось общежитие НКВД, а затем уже - ведомственная гостиница Коминтерна. Впрочем, и булочная, и кофейня (под названием "кафе-столовая") продолжали функционировать, по-прежнему притягивая к себе москвичей.

Здесь, на входе, нам пришлось застрять на некоторое время, пока Раскольников выяснял имена и фамилии всех собравшихся, а затем, поднявшись к себе в номер, по телефону заказал для нас пропуска. Этот порядок соблюдался неукоснительно, поскольку в гостинице жили в основном сотрудники Коминтерна и товарищи, приезжавшие из-за границы.

Предъявив пропуска красноармейцу, стоявшему на посту при входе, мы в два приема загрузились в лифт за красивой чугунной решеткой и поднялись на этаж, где располагался номер Раскольникова. Конечно, такому количеству людей у него было тесновато, но все, так или иначе, расселись вокруг стола, используя и стулья, и кресло, и диван, и даже кровать. Жена Раскольникова, Лариса Рейснер, оказалась дома и так же присоединилась к нам. Лиду, похоже, ее присутствие сильно напрягало, и она несколько раз бросала то на Ларису, то на меня откровенно ревнивые взгляды.

Пока все рассаживались, Раскольников полушутливо спросил Радека:

- Ну что, Карл, ты еще не решил заняться художественной литературой? А то, смотрю, ты среди нашего брата, литератора, все время крутишься, на собраниях всяких, диспутах, и на конференции ВАПП все дни просидел.

Радек в ответ лишь рассмеялся, но тут к нему пристала Лида:

- Правда, Карл Бернгардович, откуда у вас такой интерес к писателям и поэтам?

Лицо Радека перестало улыбаться, он молчал некоторое время, а потом заговорил, как будто ни к кому персонально не обращаясь, а доводя свои мысли до всеобщего сведения?

- Я не верю ни гадалкам, ни цыганкам-предсказательницам. Я не очень-то верю даже в политические науки, в смысле их способности предвидеть, - произнес он, и было видно, что слова эти, в порядке исключения, искренни. - Единственные люди, которые способны хотя бы в какой-то мере степени предсказывать будущее - это писатели и поэты. Так всегда было и так будет. Достоевский, Толстой, да и Чехов, - к ним еще и Маяковского можно добавить, именно как поэта, не как политика, - знали, что грядет революция и предчувствовали ее в своем творчестве. У людей творческих есть какое-то особенное чутье, некая способность выхватывать из калейдоскопа настоящего образ грядущего. А у прочих смертных такой способности нет.

Слушаю Радека, и припоминаю, что эта идея через каких-нибудь пять-десять лет получит всеобщее распространение, и даже приобретет нормативную окраску - литература сделается обязанной опережать жизнь. Сегодня же было видно, что для многих присутствующих эта мысль оказалась неожиданной. Радек же, похоже, не просто уверовал в свою идею, но и сделал из нее совершенно практические выводы. Он не только искал предсказаний будущего в художественной литературе и поэзии, но и собрался прямо сейчас ускорить этот процесс путем прямого опроса присутствующих писателей.

Ответив Лиде, Радек немедленно выкатил ответный вопрос, снова обращаясь ко всей аудитории:

- Вот вы, все вы, - какое впечатление вы вынесли из писательской конференции? Скажи, Юрий, - на этот раз обращение было адресовано одному Либединскому, - как думают твои знакомые писатели насчет НЭПа? Долго ли он просуществует?

- Тебе это лучше знать, - иронично бросил тот в ответ, - ты же из нас ближе всех к партийному Олимпу!

Радека такой ответ привел в явное раздражение:

- Дело ни в каком ни в Олимпе! - начал выговаривать он. - При чем тут партийная верхушка? Разве вы не понимаете, они рано или поздно должны будут сделать то, что хочет народ!

Карл быстро овладел своим лицом и даже изобразил некоторое подобие улыбки:

- И все же, какие ветры дуют среди писателей?

Либединский ответил, но довольно своеобразно:

- Поведай-ка нам, Дима, - попросил он Фурманова, - а зачем ты на конференции отстаивал необходимость в жесткой организации писателей, которая взяла бы на себя функции идеологического руководства писательским творчеством?

Не дав Фурманову собраться с мыслями, он, сначала хладнокровно-менторским тоном, а затем постепенно впадая в запальчивость, продолжал:

- Я вот, например, действительно считаю что это нужно, вроде как больному нужно горькое лекарство. Да, признаю, лекарство очень горькое. Но ты-то, ты, ты ведь кривил душой! Я же знаю, тебе ведь противен НЭП, несмотря на официальную линию партии. И точно так же тебе противна всякая организация, ограничивающая свободу творчества. Я-то как раз понимаю необходимость НЭПа, и необходимость жесткого ограничения свободы писательского творчества. Ты же в это не веришь! А о крепкой организации ты говорил либо из оппортунистических соображений, или потому, что ты - из немцев. В немецкой крови - тяга к порядку.

Замечаю, что Лида заметно насторожилась, опасаясь, видимо, резкой перепалки. Но Фурманов неожиданно рассмеялся:

- Ты, Юра, рассуждаешь как тот милейший, но не очень умный врач из какого-то чеховского рассказа, кажется, из "Дуэли". Тот считал, что все зло - от немцев, и что все русские немецкого происхождения сохраняют все отвратительные черты немецкого характера! - Тут Фурманов резко посерьезнел и произнес:

- Да, признаю, на конференции я кривил душой. Но делал я это вовсе не из каких-то там оппортунистических соображений, а потому что выступал от имени правления ВАППа, и, значит, должен был проводить его линию. И ты угадал - я действительно полагаю, что ВАПП встал на неверный путь. Идеологическое руководство литературой, о котором мечтает ВАПП, очень легко может обернуться полицейским надзором, причем не только над буржуазными писателями и всякими попутчиками, - но над всей советской литературой. - И тут Фурманов, резко сжав пальцы обеих рук в кулаки, весомо положил их перед собой на стол, как будто бы демонстрируя зримый образ этого полицейского надзора.

- Это неизбежно произойдет, - продолжал он, - и вовсе не потому, что руководители ВАПП все, как один, хотят сделаться полицейскими надзирателями в литературе. Это произойдет в силу объективных обстоятельств!

Снова скашиваю глаза на свою подругу. Заметно, как она волнуется. Слова Фурманова задевают ее за живое, и она едва сдерживается, чтобы не вклиниться в спор. Ее пальцы тоже непроизвольно сжались в кулаки, она закусила губы, и сверлит Фурманова взглядом своих чарующих глаз, которые сейчас, однако, сверкают только гневом. Между тем Дмитрий Андреевич торопливо развивал свою мысль дальше:

- Гражданская война закончилась полной нашей победой, это так. Но только в России! Между тем все мы знаем, что наша революция мыслилась и могла быть исторически оправдана только как начало всемирной пролетарской революции. В отсталой, нищей, крестьянской стране социализм построить нельзя, он может быть построен только на Западе. То есть, - поправился Фурманов, - прежде он будет построен на Западе, а уже потом в России. И что же на Западе? Вы же видите, какое поражение мы потерпели в Германии! А ведь на Германию возлагались все наши надежды, потому что без революции в Германии нечего и думать о начале революции в других капиталистических странах. В результате наша революция, - давайте будем глядеть правде в глаза, - оказалась в тупике. Ленин был гениальным стратегом. Уж он-то нашел бы выход из этого тупика. Но теперь его нет в живых, и никто его заменить не может, - с горечью произнес Фурманов.

- Слушай, Дима… - начал было Либединский (было видно, что и Радек, и Раскольников, и Лариса Рейснер внимательно слушают, однако не собираются вмешиваться), но Фурманов оборвал его:

- Нет, постой, дай мне договорить! Что же делать нам, писателям, в такой обстановке, если мы хотим правильно отражать в своем творчестве создавшееся положение и существующие настроения? Да даже и без всяких "если", - резко взмахнул рукой автор еще не изданного "Чапаева" - подлинные писатели делают все это бессознательно, автоматически, часто вопреки самим себе. Ведь настоящее искусство - прежде всего правда! Но эта правда, в действительно художественных произведениях неизбежно прорывающаяся наружу, приведет, в конце концов, писателей в антипартийный лагерь. И как их удержать от этого? Только путем контроля, путем нажима, и если называть вещи своими словами - мерами полицейского характера, как бы эти меры потом ни назывались, и под какими бы псевдонимами ни выступали. Вот тогда идеологическое руководство, о котором печется ВАПП, сведется к этому самому полицейскому надзору. - Фурманов глядел прямо перед собой, опустошенный этой, по всему видно, нелегко давшейся ему речью.