Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

ли любить сразу двоих? Можно ли любить одного мужчину, но при этом быть влюбленной в другого? Неправильно ли вступать в брак с одним человеком, но любить при этом другого? Можно ли заниматься с кем-то сексом, но не любить? Эти вопросы сыпались на горничную Леонов, на Хелен, на Киттен. Но родителям я ничего не говорила. Алекс сказал, что лучше не посвящать их в подробности наших отношений.

Когда я сообщила ему, что хотела бы снова начать танцевать, возможно, открыть вместе с Киттен школу танцев, Алекс ответил: «Конечно». Он бы никогда не стал запрещать своей жене танцевать, заметил он. В отличие от мистера Фицджеральда…

– Тебя спрашивают по телефону, Лючия. Твой отец. – Миссис Леон сделала жест в сторону холла, где на мраморной подставке стоял телефонный аппарат из красного дерева и меди. Я положила кисть, откинула с лица волосы и кивнула.

– Здравствуй, баббо. У вас все хорошо?

– Укладывай вещи, Лючия. Нам нужно, чтобы ты поехала с нами в Лондон. Мы должны провести некоторое время на Кэмден-Гроув, чтобы подтвердить наше британское подданство. Что также подтверждает и твою законнорожденность. – Голос баббо вплыл мне в ухо и осел в голове. Лондон? Кэмден-Гроув? Я даже не знала, что у нас все еще есть квартира на Кэмден-Гроув. Жалкая, убогая квартирка, где постоянно стоит грохот от проходящих под землей поездов, в коридоре мерзко пахнет тушеной капустой и плесенью, а на тротуаре перед дверью валяются кучки собачьего дерьма.

Я молчала.

– Теперь, когда ты вот-вот выйдешь замуж и, возможно, сама станешь матерью, ничто не должно подвергать сомнению тот факт, что ты – законнорожденный отпрыск. Уверен, что ты это понимаешь, Лючия.

– А почему Джорджо не надо ехать? – с подозрением поинтересовалась я.

– Мы бы хотели, чтобы нас сопровождала ты, mia bella bambina. Закон не требует, чтобы вместе с нами в квартире проживали наши дети, но это может укрепить наше положение.

– Значит, я могу остаться здесь? Или у Хелен и Джорджо? – Я взглянула на телефонные провода и подумала, как легко было бы перерезать их. Один щелчок ножниц – и все. И забыть о баббо и об этом разговоре.

– Мистеру и миссис Леон нужна свободная комната – к ним приезжает гость, а у Хелен и Джорджо теперь нет лишней спальни. В ней, кажется, поселилась няня. Не беспокойся, это совсем ненадолго.

Я поняла, что, в сущности, мне предлагается некий выбор, хотя и извращенный. Я могла отправиться с ними в Лондон на несколько дней или остаться в Париже. Только не у семьи Леон. Но как только я подумала о чемоданах, о том, что нужно складывать вещи и снова куда-то переезжать, у меня заныло сердце.

– Мне негде остановиться в Париже, баббо. Ты дашь мне денег на комнату в отеле?

– Сейчас у меня нет на это денег, Лючия. Мы в самом деле едем на очень короткое время. И мы хотели бы, чтобы ты была с нами. Я устрою тебе маленькую художественную студию в гостиной.

– Хорошо, – вздохнула я. – В таком случае я возьму с собой лишь саквояж. Что мне сказать Алексу – сколько я буду в отъезде?

– О, совсем недолго, как я уже говорил. Совсем недолго. – В голосе баббо послышалось явное облегчение, словно он только что успешно прошел по канату и теперь стоит на площадке по другую сторону, целый, невредимый и торжествующий. – Лондон весной – это ни с чем не сравнимое удовольствие, Лючия. Уверен, мы прекрасно проведем время.

Лишь когда мы прибыли на вокзал Гар-дю-Нор и я увидела огромную кучу чемоданов, сундуков и шляпных картонок, заблаговременно посланную родителями к поезду, меня посетило тошнотворное ощущение дежавю. Двое грузчиков засовывали в поезд сундук за сундуком, на которых ясно значилось «Джойс». Они тяжело дышали, по их лицам бежали струйки пота. Я смотрела на них, приоткрыв рот. А тьма внутри поднималась, как волна, и Она, чудовище, тоже проснулась и загрохотала прутьями клетки, злобно и негодующе, как будто хотела кого-то в чем-то обвинить.

– Ты передал квартиру арендодателю, баббо? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее и размереннее.

– Ты ведь знаешь, что да, – бросила мать, воюя с развязавшейся шляпной картонкой.

– Значит, теперь у нас нет квартиры в Париже? – снова спросила я. Глубокий вдох и выдох. Вдох и выдох.

– Нет у нас квартиры в Париже. У нас есть квартира в Лондоне, туда мы и отправляемся. Мы не можем себе позволить две. А теперь возьми-ка эту картонку и полезай в вагон.

Я посмотрела на баббо – подтвердит ли он все это. Он сунул одному из грузчиков целых пятьдесят франков и царственно кивнул. Натолкнувшись на мой взгляд, он сморгнул, положил кошелек обратно в карман и сказал:

– Так что же, мы готовы взойти на борт?

Я в ужасе таращилась на него, не в силах оторвать взгляд. Мое дыхание участилось, из груди стали вырываться хрипы. И внезапно Она вырвалась из клетки, и я завыла, как дикое раненое животное. Я запрокинула голову и выла, так громко и отчаянно, что возле нас останавливались люди и пялились на меня. Мои глаза вращались в глазницах, как у испуганной лошади, белые от паники. Я не хотела ехать в Лондон. Я не хотела жить с родителями. Оставлять Алекса… Алекса, моего будущего мужа…

Минут через двадцать или около того (мне рассказали об этом позже, в тот момент я не имела понятия ни о времени, ни о пространстве) мои завывания постепенно стихли, и я тоненько заскулила. Баббо беспомощно стоял напротив, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядами с зеваками. Мать, с ярко-розовым, словно обожженным кипятком лицом, приказывала грузчикам доставать весь багаж обратно. Каждый чемодан и сундук вынимался из вагона и водружался на платформу.

Когда все вещи снова оказались там, где и были, я почувствовала себя лучше. И Она, чудовище, снова убралась в клетку, уставшая и покорная. Мое тело перестало трястись, плечи больше не вздымались, слезы остановились. Наконец я настолько пришла в себя, что смогла вытереть глаза и оглядеться. Родителей закрывала гора багажа. Когда они вышли из-за нее, баббо взял меня за локоть и повел к выходу. Он сказал, что мы идем ужинать, а потом найдем какой-нибудь отель. У матери было черное лицо. Она любила Лондон, и я знала, что она в бешенстве оттого, что я нарушила их планы. В какое-то мгновение, когда никто на меня не смотрел, я позволила себе слабо, едва заметно улыбнуться.

В ту