Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

расположенный в стороне от дороги, прибита табличка “Управление полетами”. Дверь приоткрыта, Бройер пробирается внутрь, где полным-полно народу – яблоку негде упасть. Он еще не совсем пришел в себя. Даже сейчас, огорошенный стуком пишущей машинки и надрывным голосом офицера медслужбы.

– Нет, говорю же вам, торговаться бесполезно! Без документов нельзя. А теперь потрудитесь освободить помещение! Боже мой, ведь тут не лавочка.

Бройер протискивается вперед и протягивает справку. Врач едва на нее глядит.

– А где разрешение командования?

Бройер безотчетно хватается за стол. Чувство такое, будто перед ним захлопнули дверь.

– Я думал… Мне сказали…

– Значит, вам не то сказали! – перебивает врач, оборачиваясь к остальным. – Давайте сюда ваши бумаги. Все равно идти к главному. Может, он подпишет.

Расстаться со справкой о ранении? Бройер медлит, раздираемый страхом и надеждой. Врач теряет терпение.

– Черт возьми, решайтесь: да или нет! Мне один черт!

Бройер отрывает от себя документ, такой драгоценный и в то же время никому не нужный. Вместе с остальными покидает блиндаж, с трудом взбирается по склону на высоту, переходит через оживленную дорогу, заросшую по бокам кустарником. Голова едва соображает.

В нескольких сотнях метрах от дороги простирается белое поле аэродрома. Ясно различимы три-четыре фюзеляжа, серые грузовики и беспокойные группы людей, вокруг которых суетятся одиночные черные точки. Какой-то самолет отрывается от земли. Значит, воздушное сообщение еще не прервано. Значит, шансы у эвакуируемых неплохие. В такой туман истребителей можно не опасаться, и через два часа счастливчики благополучно сядут в Шахтах или Сталино.

В диком и на тот момент абсолютно бессмысленном раже Бройер устремляется вперед. Рядом большим пружинящим шагом ступает незнакомый офицер.

– Опять эта дурацкая волокита с подписями, – ругается он. – Форменное безобразие! Надеюсь, парень еще порадует нас своим возвращением. А какой ему интерес, ублюдку чертову, – самому-то все одно здесь куковать… Что ж, будем настороже, как лисы… Немного взаимопомощи не помешает, а? Как думаете?

Необычайная стать майора бросается в глаза – высокий, с красивым профилем. На черных наушниках молодцевато сидит офицерская фуражка. На левой руке шина с толстенной повязкой. Камуфляжная куртка свисает с плеча наподобие гусарского ментика.

С востока задул свежий ветерок. И теперь по полю носилась ледяная пыль. Аэродром запасной, видно сразу. Только одна полоса – узкая и неровная, изрезанная коварными канавами и маленькими заснеженными холмиками, назначение которых сразу не угадаешь. То ли трупы, то ли брошенная техника. Разметанные то тут, то там обломки самолетов красноречиво свидетельствуют о таящихся опасностях. Это их Бройер видел с дороги. Из оврага, которым заканчивается аэродром на юге, торчит хвост фюзеляжа. А чуть в стороне шевелится нечто, напоминающее движения медузы. Чем ближе, тем больше подробностей открывается. Везде толкутся люди. Но люди ли это? Искаженная панорама человеческого горя: больные, раненые, вконец опустившиеся, калеки, налегающие на палки или самодельные костыли, цепляющиеся друг за друга в надежде найти хоть какую-нибудь опору. Когда-то это были люди – немцы, румыны, даже солдаты и офицеры, – оборванная одежда тому доказательство. А сейчас? Сейчас это ревущая, кипящая злобой, брюхатая ненавистью масса. Она хаотична и сама собой никогда не распадется, хаос – система замкнутая, где все сосредоточено вокруг незримого пункта, который существует не в реальности, но в мыслях и имя которому – “лавры”. Офицер-регулировщик держится в стороне. Широко расставив ноги, весь в напряжении, готовый к прыжку – ни дать ни взять, укротитель, пистолет в его руке вызывает уважение. Все знают: парень не будет церемониться и пустит оружие в ход, если борьба и хаос в спрессованной массе перельются за пределы допустимого. Голос у офицера сорван, скрипит, как ржавое железо:

– В последний раз повторяю: или сию минуту здесь воцарится абсолютный порядок, или полеты будут прекращены! Ей-богу, я больше не посажу ни один самолет!

Люди расступаются и теперь рыскают большими кругами, как шакалы. Изрешеченные пулями, умирающие от голода, они – увы, удача от них отвернулась – так и не смогли пробиться ко врачу и завладеть заветным билетом, но по-прежнему не теряли надежды. Земля покрыта телами. Не все из них мертвы. Некоторые еще ползают, другие пытаются встать… Вон лежит один, под головой вещмешок. Лежит неподвижно. Глаза закатились – точь-в точь разбитая кукла. Рот открыт, и оттуда, из самой груди время от времени вырывается истошный гортанный вопль, смешанный со слезами и невразумительный…

Бройер закрывает лицо рукой. Только один глаз, как хорошо, что только один глаз видит все это! Теперь уже очевидно – предстоит борьба, борьба за жизнь, жестокая и безжалостная, когда придется стать животным, прежде чем получишь шанс снова назваться человеком. Бройер чувствует, что впадает в ступор. Так вот оно в чем дело! Неужто он не догадывался? Неужто действительно полагал… Он без сил оседает на землю возле раскореженного фюзеляжа, с подветренной стороны. Рядом пристраивается майор. Грациозно достает сигареты, угощает Бройера и начинает трещать.

– Чистое безумие, правда ведь? Набивать самолеты таким грузом! Ну, я, конечно, тоже подпорчен – он энергично потрясает перебинтованной рукой, – но, если честно: на что эти калеки могут сгодиться? На фронте от них уже толку не будет, это исключено. А настроения, которые эти братишки привезут… Поймите меня правильно, я рассуждаю с точки зрения рационального ведения войны… Офицеров генштаба, дельных командиров, специалистов, здоровую пехоту – вот кого надо вывозить… А то все время болтают о жестких мерах, а как доходит до дела…

– Да-да, – машинально твердит Бройер. Внимание его привлекает нарастающий рокот. Из серой пелены облаков пробивается тень: она растет, окрашиваясь в другой цвет, тщательно изучает полосу, делает на малой высоте контрольный круг, совершает тряскую посадку и по инерции катится вглубь поля.

Новая волна беспокойства захлестывает колышущуюся массу людей, наскоро собранных здесь отовсюду, людей, которых вырвали из привычного контекста и заставили сорвать с себя последнюю личину. Самолет не штурмуют. До этого еще не дошло. Регулировщик уже пристрелил двоих. В заварухе пытаются установить порядок, завязывается борьба за первое в этом порядке место. Один отделяется от толпы. Тот, кто любит себя, невольно вырывается в лидеры.

– В колонну по трое становись! – кричит он. – Самолет, чай, не последний, прибудут другие. Или вывезут всех, или никого!

Безрезультатно, логика не убеждает, справа снова прут, по пять-шесть-десять рядов. Обманутый левый фланг вопит:

– А ну-ка валите! Пошли отсюда!

– Что ты сказал, повтори!..

– Да я намного раньше…

– Уважаемый, я полковник!

– Полковник?!

– Врежьте этому псу по харе!

Раздаются хлесткие удары. Крики боли и ярости. Летят щепки, ломаются палки, люди стонут и глухо валятся на снег.

– У-у-у-у!.. О-о-ох…

Каблуки работают отчаянно, вколачивают тела в землю, выдавливают жизнь.

Аэродром Сталинградский – арена для