Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Фотографии моего прадеда и моего дедушки стояли рядом. Да и в жизни отношения их были на удивление гармоничными. Их связывала не только загадочная «христианская ультраконсервативность», но прежде всего по-барски спокойное, чисто венгерское отсутствие честолюбия — что вовсе не удивительно, если вспомнить обо всех воздаваемых им почестях, но они и не вспоминали о них! — при этом прадед являл собой некий славный метафизический вариант этого типажа, дед же был более оживлен и язвителен. Михай Каройи, ненадолго занявший в начале 1919-го пост президента, был для них слишком шумной фигурой, чего-то, как они полагали, подозрительно добивавшейся. Позднее, в первой половине сороковых, они, оба бывшие к тому времени экс-премьерами, вели поразительную переписку. Таких предельно скупых, лаконичных писем, пожалуй, никто не писал на венгерском ни до, ни после того. Два престарелых барина, обретаясь каждый в собственном замке, за сотни километров один от другого, наблюдали, как рубят сук, на котором они сидят. Точнее сказать, наблюдали они не за этим, а за всем миром, за всем, что происходило в нем, уж такая была привычка. Милый Мориц, чем дольше я размышляю, тем более укрепляюсь в своем убеждении, что в отношении предстоящего шага прав Каллаи, а не Бетлен. Вчерашняя речь Гитлера лишь подкрепила мое убеждение. С сердечным приветом: Д. — Милый тесть, спас, за от 19-го. Полностью понимаю и разделяю твои опасения. М.

Рамочки, в которые были вправлены фотографии, я мог изучать часами — они были настолько изящными, сделанными с таким вкусом и тщанием, что ни с чем подобным я не встречался. Ибо о красоте, соразмерности во всем, что бы ни делала моя мать, я всегда имел основание думать как о какой-то ее личной причуде, будто маме все время хочется обратить на себя внимание; как матери, как хозяйке ей не дано было простора для проявления вкуса и утонченности, потому что простор этот был простором ломовой лошади, и она эту роль исполняла прекрасно, покуда была жива.

Изящество, которое было в предметах, сделанных моей матерью, я связывал с нею лично и никогда не думал, что существует мир, где имеет значение, каким образом согнут лист бумаги, как что склеено, как кашировано, то есть о том, что в мире, сотворенном рукой человека, существует эстетика. Я был уверен, что эстетика — это то, что творит моя мать, что прекрасное не существует в мире, а создается ее руками. Что в магазине его не купишь и нигде не закажешь, даже у частника.

А вот на столике у моей бабушки такие предметы были, изящные рамочки с отогнутыми краями, на элегантных подставочках и даже со штампами: «Келлер и сыновья, г. Тата» или «Angerer Hof-photorgaph[95]». Иными словами, все-таки существует мир, откуда они происходят. Это было открытием для меня, точно таким же, как позже западные автомобили: то есть что существует мир, в котором сотни людей годами могут трудиться всего над одной вещью, скажем над линией, контурами тормозной лампы. Что где-то это имеет значение. И, может быть, мир — не в одном лишь вселенском недоумении: да какая там еще, к черту, лампа?! главное, чтоб светила!

Услышав известия об активности своего тестя, мой дед, с комфортом скитавшийся по окрестным охотничьим домикам, поспешил в замок — спасать своих, понимая, что ежели Бела Кун захватит в заложники дочь и внука своего основного на тот момент противника, то в руках у него окажутся крупные козыри.

Состоялся военный совет, на котором выступили все члены семьи (кроме моего отца). Тон был полон решимости, лица тоже, но что с того! Не могли они воспринять всерьез всю эту историю с бегством — настолько немыслимым и невероятным казалось им быть беглецами в своей стране; так что они и теперь лишь играли: притворялись, будто попали в большую беду и им срочно нужно спасаться бегством.

Дело в том, что настоящую, великую, лихую беду, когда от страха и неотложной потребности действовать кружится голова, в комок сжимается все существо, выворачивает наизнанку желудок и вот-вот хватит обморок, — такую беду наша семья, думаю, не могла и припомнить.

Лето 1652-го, месяц жнивень, как писано в старых календарях, двадцать шестое число.

Столь замечательная история, едва начавшись, чуть было сразу не пресеклась. Это как если бы болотистая низина Эчеда начиналась прямо в окрестностях Донауэшингена, разлившись в каких-нибудь десяти километрах от истоков Дуная морем стоячей воды со множеством всяческой водоплавающей живности. Оно, конечно, тоже неплохо. Однако не то.

Умер Ласло, «ясноликий граф», и дела империи легли на плечи семнадцатилетнего Пала, окруженного акулами, жаждавшими отхватить кусок пожирнее — начиная от свояка Надашди до венского двора. Счастье еще, что великий кардинал Пазмань успел провести к тому времени контрреформацию, обратившись и сам к своему великому католическому Вседержителю, единственному, Кого он, пожалуй, готов был признать стоящим выше него.

А началось все с того, что Ласло с племянниками, как на какой-нибудь детский утренник или не обещавший ничего интересного заурядный футбольный матч, отправились к коменданту Эршекуйвара Анталу Форгачу с приглашением несколько усмирить разгулявшихся в комитате Питра турецких головорезов. (Возможно, что тем же словом — естественно, по-турецки — турецкие головорезы называли наших.) Пленников-христиан, захваченных басурманами, освободить им и впрямь удалось. Да только цена была высока! Из восьми Эстерхази, участвовавших в том сражении, в один день, в один час, в одной схватке пали смертью героев четверо.

Тем временем младший брат, оставшийся в замке Шемпте, дулся на остальных. Уж как он упрашивал старшего брата дозволить сопровождать его, в чем не было ничего необычного, ведь доблести надо учиться, но Ласло, будто что-то предчувствуя, наотрез отказал ему.

Когда поступила печальная весть, что брат его геройски погиб в страшной сече, семнадцатилетний Палко тут же стал Палом, из барича превратился в магната, из юноши — в зрелого мужа. От страха и необходимости срочно что-то предпринимать голова его закружилась, все существо его съежилось, нутро выворачивало наизнанку, и он был на грани обморока. Но этот момент миновал (миновал, или он отогнал его прочь), и Пал, успокоившись, сел ужинать. Брату Ласло он тоже велел накрыть, но себе — не по правую сторону брата, как было заведено, а напротив — на противоположном конце стола. Так они и сидели, лицом к лицу, отсутствующий и присутствующий. Тут же был их дядюшка Фаркаш, мудрый, скромный, услужливый и бесплодный, истинный «серый кардинал» и реальный двигатель всего семейного механизма, — только на этот раз не по левую руку Ласло, а по правую руку Пала. Как поминается о нем в «Лёчейской хронике» — господин, почтенный во всех отношениях, благородной и доброй души человек. Юридическими делами семьи он занимался еще при графе Миклоше, потом стал советником Ласло, а когда умер палатин, занялся призрением его сирот.

Новый глава семьи сразу вызвал в нем уважение. Пал тут же направил нарочных мчаться сломя голову к комендантам крепостей Эстерхази в Ланжере, Лакомпаке, Регеце, Бичче и Папе со строжайшим распоряжением впредь до его указа не впускать в крепости чужаков. Господин Фаркаш управлял делами семьи таким образом, что юный Пал был уверен, что всем заправляет он. Пал и сам понимал, что все должны верить, будто дела он держит в своих руках, почему и не возражал, чтобы многоопытная рука заботливого сородича покоилась на его плече.

Проснувшись наутро и обозрев место брани, обнаружили тело бедного Ласло, а также господ наших Ференца, Тамаша, Гашпара, кои погибли во славу Господа нашего и любезной родины. Из слуг графа Ласло погибли на поле брани сорок пять ратников, и многие были ранены. Тела же были ограблены, и только на старшем брате бедного Пала оставлены были рубаха нательная, брюки и сапоги. Всего же ран на нем было двадцать пять, колотых, резаных и от пуль. — Боевые его доспехи и снаряжение нетрудно реконструировать, во-первых, по записям, кои вел гофмейстер, а кроме того, по хранящимся в венском Музее военной истории его латам и шлему. Пращур мой поверх простого, без каких-либо украшений панциря носил короткий, широкого кроя, кожаный полукафтан. Боевой конь был покрыт леопардовой шкурой. Седло, сбруя, круглый щит, булава и узкий, дамасской стали меч инкрустированы бирюзою и жемчугом. Черный шлем, соответственно рангу главнокомандующего, украшал плюмаж из трех журавлиных перьев в оправе из драгоценных камней, а к седельной луке была приторочена пара пистолей добротной французской работы с обильно засыпанным на полки порохом. Но это его не спасло; оскользнувшись ногою в трясину, его лошадь упала, и ему пришлось биться пешим. Как свидетельствует выставленный в музее панцирь, ружейная пуля, пробив его, попала в низ живота, что, вероятно, и послужило главной причиной смерти.