Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

недоумевала она, покачивая при этом головой. Нашим частым собеседником в то время был греческий посланник Врайлас, один из самых выдающихся, образованных и умных профессоров, которых я когда-либо встречала. Грек до самых кончиков волос, он жил только философией Платона и часто читал нам отрывки из своей книги об этом мыслителе, написанной на французском языке. Она содержала цитаты из «Федона» и из «Республики»[948], а также его собственные пояснения и комментарии.

Тем временем шаг за шагом мы приближались к войне. Начинали комплектовать склады Красного Креста и создавать новые; баронесса Раден была главой этой организации, и мы ей помогали. Наконец 12 апреля императорским манифестом была объявлена война, и наши войска получили приказ перейти границу Турции. Теперь, когда беду уже нельзя было предотвратить, нашим долгом стало подавление любого малодушия, поддержание всеобщей отваги и, по возможности, облегчение неизбежных страданий. С лихорадочным нетерпением мы ожидали сообщения о предстоящем переходе нашей армии через Дунай. Эта трудная операция была успешно проведена, но принесла и первые серьезные человеческие потери. Я как раз была у принцессы Евгении Максимилиановны, когда пришла великая княгиня Александра Петровна с телеграммой от Верховного главнокомандующего Николая Николаевича[949], в которой он сообщал о победе и о том, что ее сын[950], ставший верховным главнокомандующим во время мировой войны, проявил большую храбрость. Император и все великие князья находились на полях сражений; престолонаследник командовал Рущукской армией[951]. В рядах участников боевых действий было много наших знакомых. Я вспоминаю один вечер у принцессы Евгении Максимилиановны, последний перед отъездом ее брата Сергея Максимилиановича на фронт[952]. У меня была длительная беседа с принцем. Он был совершенный европеец, любитель искусств, элегантный и умный. Все его симпатии принадлежали Италии, родине искусства, науки и культуры. «К этим болгарам, сербам и прочим славянам, — сказал он мне, — я не питаю ни малейшей симпатии!» Мы решили поехать в Гапсаль, где уже находилась моя мать в качестве спутницы великой княгини, супруги престолонаследника. Двор, как обычно, занял виллу графа Бреверна-Делагарди, и наша подруга Александра Александровна Воейкова[953] была так любезна, что сняла для нас другую виллу.

Это лето, благодаря близости очень уважаемой мной супруги престолонаследника, позднее Государыни Марии Федоровны, произвело на меня неизгладимое впечатление. Ее доброта, деликатность, простота и чудесные манеры не были для меня новостью, но я особенно оценила все эти качества при нашем тесном общении. Естественно, главным предметом наших разговоров было продолжение войны. Каждый вечер великой княгине от ее супруга приходили по почте письма с фронта, и она за чаем читала нам отрывки из них. Таким образом, изо дня в день мы могли следить за событиями, даже самыми незначительными, происходившими на Дунае. В остальное время мы предпринимали совместные поездки и прогулки пешком в окрестностях Гапсаля, причем часто мне дозволялось скакать верхом бок о бок с великой княгиней. Все было бы прекрасно, если бы нас не тревожили мысли о войне. Старые генералы только качали головами, когда слышали о быстром переходе наших войск через Балканы. Они находили весьма опасным такое быстрое продвижение с незащищенным тылом. Чтобы избежать опасности нападения с тыла, наша армия делала все возможное для захвата крепости Плевна, но все эти усилия не имели успеха и стоили большого количества человеческих жизней. Когда мы слышали о наших солдатах, так героически защищавших горные переходы Шипки или проливавших свою кровь на высотах Плевны, наше сочувствие порождало ненависть к правительству, на котором лежала ответственность за бесполезные жертвы и за неудачи нашей армии.

Великая княгиня неоднократно ездила в Петергоф, чтобы увидеть Императора. Вернувшись после одного из таких визитов, она сообщила нам об ужасном случае в одной из тюрем. Она с негодованием рассказала о столкновении между петербургским градоначальником Треповым и арестантом по фамилии Боголюбов, скончавшимся после телесного наказания. В один из вечеров у Императрицы этот инцидент опять стал темой разговора, причем жена престолонаследника снова не могла удержаться, чтобы не выразить горячее возмущение гнусным актом произвола со стороны Трепова. Это событие не могло не остаться без последствий, позднее оно было использовано нигилистской пропагандой, а его роковым итогом стало покушение Веры Засулич на Трепова. По возвращении в Петербург мне представился случай поговорить с губернатором Харькова князем Кропоткиным. Во время нашей беседы я также выразила мнение, что некоторых революционеров можно скорее переубедить, общаясь напрямую и умело опровергая их беспочвенные предубеждения. «Не верьте в это, — возразил князь, — не питайте иллюзий! Эти люди непримиримы и принципиально нас ненавидят: меня за то, что я — князь и губернатор, вас за то, что вы — знатная дама! Это война не на жизнь, а на смерть. Мы должны уничтожать их, чтобы они не уничтожили нас!» Бедный Кропоткин! Год спустя он сам был убит революционерами!

В Петербурге царило мрачное настроение. Это было время после третьего штурма Плевны, который снова закончился страшными кровавыми жертвами и без успеха. Все глаза и мысли были направлены на этот, до сих пор неизвестный, город, на холмах которого пролилось такое количество русской крови. Когда наконец вечером 28 ноября пришло сообщение о падении Плевны, восторг был безграничным, вся Россия ликовала и вздохнула облегченно. Затем удачно прошел зимний переход через Балканы, победный марш до ворот Константинополя, наконец внезапное затишье и, после нечеловеческого напряжения, чувство крайнего утомления. Осенью Император вернулся в свою столицу. Он постарел, и в его чертах появились следы перенесенных душевных потрясений. Все умы волновало одно: после больших жертв, принесенных ради болгар, Россия также ожидала теперь заслуженную награду. Все открыто говорили о конституции, это слово словно висело в воздухе и глядело со всех столбцов газет. Напряжение разрешилось очень неожиданным образом. Министр внутренних дел Александр Егорович Тимашев вызвал к себе представителей прессы и объявил им, что о конституции не может быть и речи и что строго-настрого запрещается писать об этом в газетах! Вновь был упущен решающий момент! Канцлер князь Александр Михайлович Горчаков разделял мои опасения относительно политического курса, проводимого Императором. Его невестка, молодая княгиня, урожденная Стурдза[954], была также согласна с нами, и Горчаков во время одной из наших бесед о внутренней политике сказал с очень озабоченным выражением лица: «C’est une question bien plus sérieuse que celle de l’Orient!»[955] Министр внутренних дел Тимашев со своим окружением был всецело погружен в придворные интриги и занят только тем, чтобы насильственным образом искоренить революционное движение. Пользующееся дурной славой Третье отделение усердно действовало в