Кучум - Вячеслав Софронов

— Эй, позови лучше Богдана Бельского ко мне, — прервал он излияния лекаря. — А сам прочь поди. Толку с тебя, как с козла молока…

Бельский появился тут же, словно ждал за дверью. А может, так оно и есть. Все они только и дожидаются, когда он не сможет подняться. Тогда кинутся делить царство, оттеснят бедного Федора, потянет каждый на себя одеяло. Разорвут государство на части. Нет, он должен знать, сколько ему отпущено лет, дней. Знать, чтоб успеть завершить начатое, разогнать всех снующих вокруг жадных людишек, назначить нового честного преемника.

— Звал, государь? — напомнил робко о себе Бельский.

— Плохо мне, — выдохнул Иван Васильевич, — мутит всего.

— Может, подать дать кваску?

— Пил уже. Ты вот что, Богдаша, — царь на минуту опять задумался, словно забыл, зачем он позвал ближайшего к нему человека, знающего о всех царских прихотях и желаниях, умеющего читать по глазам и оказаться рядом в нужную минуту, — собери гадалок и предсказателей, каких сыщешь. Пусть придут ко мне. Все понял?

— Понял, государь. Кому гадать надо?

— Не твое дело. Не суйся куда не просят. К вечеру чтоб были.

— Исполню, государь, — озадаченно поскреб в затылке Бельский.

Вечером два десятка старых и еще молодых женщин вошли в царскую горницу. Был среди них и седой костлявый старик с бельмами вместо глаз. Его вел под руку белоголовый мальчик в чистых лапотках, подпоясанный красным кушаком. Слепой старик почему-то больше всего вызвал доверие у Ивана Васильевича, и он пригласил его подойти поближе.

— Можете мне всю правду сказать, коль попрошу? — спросил царь гадалок.

— Коль государь повелит, то отчего не сказать, — ответила за всех бойкая толстуха с лукавыми глазами.

— А ты, старый, тоже гадать можешь? — обратился к слепцу.

— Да он среди нас наипервейший. Его и кличут Прозором, хоть и незряч, а все наперед знает, — затараторила все та же толстуха.

— Пусть сам скажет, — остановил ее Иван Васильевич.

— Могу, государь, — чистым, неожиданно звонким голосом отозвался старик. — Дал Господь мне дар такой, зрения лишив. Порой и сам не рад, а вижу все наперед.

— Как же, без глаз, а видишь?

— Не могу сказать как, но вижу.

— Будь по-твоему. А собрал я вас по делу важному. Такое дело, что никто окромя вас больше и знать не должен. Коль прознает кто, семь шкур спущу, языков лишу. Смотрите у меня!

— Забудем обо всем как есть, — запричитали гадалки, — понимаем поди…

— Так что молчите как рыбы, а то худо будет, — постращал их еще немного царь, а потом смущаясь спросил, чуть покашливая. — Знать же от вас хочу, сколько годов мне Бог дарует жить на этом свете.

— Ой!!! — пронеслось по палате. — Можно ли такое самому царю говорить!

— Обещаю, не трону никого, а еще и награжу. Сейчас станете говорить или время вам дать для ворожбы?

Гадалки попросили пару часов и их отвели в пустую комнату, где бы никто не мешал им. Лишь Прозор отказался идти с ними и произнес медленно, когда остались одни:

— Вели мальчонку домой отпустить, Государь.

— А как же ты без него?

— Ничего, справлюсь.

Иван Васильевич отпустил мальчика, который, втягивая маленькую головку в плечи, поспешил бесшумно исчезнуть из царских покоев.

— Садись что ли, — предложил он слепцу.

— Постою… Только сядешь, а уже и вставать надобно.

— Твое дело. Хочешь так стой. Ну, чего тебе там видится? Говори.

— Не торопи, государь, то дело непростое. Не всем по нутру слова мои приходятся. Бывает и гневаются, приказывают взашей выгнать.

— Да ты, видать, труслив, старик. Не бойся меня. Говори все как есть. Я правду люблю более всего на свете.

— Ой ли. Все поначалу так говорят, а как услышат, то уже другие речи ведут. А правда моя такова: вижу ангела смерти, что руки к тебе тянет, государь. Чуть-чуть и дотянется. Совсем малость осталось.

— Когда это будет, — осипшим голосом выдавил из себя Иван Васильевич, не слыша собственных слов.

— Скоро. Очень скоро.

— Когда?! День можешь назвать?

— Трудно день назвать, — старик поднял голову вверх и глубоко вздохнул, набрав в грудь побольше воздуха, — бесы мешают, хвостами машут. Вижу! — вскрикнул вдруг он. — Алексия преподобного человека Божьего вижу. Как его день наступит, то значит и тебе, государь, в дорогу собираться пора.

Иван Васильевич мгновенно взмок и пот мелким бисером высыпал на лбу, заструился по щекам.

— Как же ты видеть можешь, коль слеп? — спросил он наконец слепца, покорно стоявшего перед ним.

— А и сам не ведаю того. Господь знает.

— Чем подтвердить можешь слова свои?

— Прости меня грешного. Может, не то мне причудилось. Не верь ты мне, — слепец, верно, по голосу догадался о перемене в настроении царя. Но было поздно. Иван Васильевич наливался яростью, голова его начала мелко подрагивать, руки сжали посох и он нацелил его в грудь старца.

— Иуда! — прохрипел он. — Кто научил? Кто велел сказать такое?! Да я тебя переживу! Тебе ли, смертному, знать о провидении Господнем?! Как смел ты… — задохнулся он.

Бельский вбежал в царскую горницу как раз в тот момент, когда Иван Васильевич пытался достать острием посоха до груди беззащитного старика, пятившегося назад. Он подхватил царя, усадил обратно в кресло, подал кубок.

— Слышь, Богдан, что мне дурень этот наговорил, — пришел наконец в себя, сделав большой глоток, Иван Васильевич, — будто не дале как до дня преподобного Алексия мне жить всего-то осталось. Когда он у нас?

— Скоро должен быть, — пожевал губами Бельский, — через две недели должен быть.

— Так что же мне две недели только и осталось? — захохотал Иван Васильевич злобным булькающим смехом.

— Да не слушай ты их, государь. Прикажешь прогнать в шею?

— Нет. Не надо их гнать. Пусть рядышком подождут. В темницу их всех. А как срок придет, то выкопать во дворе яму и я их собственными руками землицей присыплю, голубчиков. Я покажу им, как царю своему неправду говорить. В темницу их!

Слепца, а вместе с ним и остальных ворожей свели в темный подвал, ничего не объяснив. Старухи шептались меж собой, а Прозор лишь тяжко вздыхал и за все время не проронил больше ни слова.

…Настал указанный слепцом день. Придворные, среди которых слух о скорой смерти царя разнесся непонятным образом, жались по темным углам, не желая лишний раз попадаться на глаза царю. Ранним утром приказано было истопить баню. Иван Васильевич парился долго и, наконец, показался помолодевшим и вполне довольным собой, отправился во дворец и, увидя идущего навстречу Бориса Годунова, спросил:

— Далеко ли собрался? Пойдем со мной. У себя в горнице Иван Васильевич потребовал шахматную доску и велел Годунову сесть напротив.

— Как здоровье, государь? — спросил тот, расставляя фигуры.

— И ты о том же, — недовольно проворчал Иван Васильевич, беря в руку точенного из рыбьего зуба короля, — разве сам не видишь…

Но фигура вдруг выпала у него из ослабевшей руки и он, проводив ее глазами, повалился головой на доску, сметая стоящие там фигуры.

— Прав старик… — прохрипел Иван Васильевич и закатил глаза.

— Лекаря, скорее, — закричал Годунов и кинулся к царю.

Прибежал Жакоб с пузырьками и склянками, следом примчались другие знахари, склонились над едва дышащим государем. Широко шагая, вошел митрополит Дионисий и несколько монахов с ним. Увидев, что царь совсем плох, стали читать молитвы и совершили обряд пострижения его в монашество, нарекая умирающего Ионою.

Без чьего-либо приказа на кремлевских звонницах ударили колокола на исход души, вскоре им отозвались в других московских храмах. Во дворце поднялась страшная суета, все куда-то бежали, сталкиваясь, падали. От оброненной свечи начался пожар, но его тут же потушили.

— Народ к Кремлю бежит, — закричал испуганно Богдан Бельский.

— Прикажи ворота затворить, — негромко сказал державший под руку Федора Иоанновича Борис Годунов, — а то не дадут душе спокойно отойти…

…Казаки вместе с пленным Мухамед-Кулом прибыли в Москву на второй день после смерти царя. Город бурлил и по главным улицам невозможно было проехать. Пока разыскали Посольский приказ, объяснили кого привезли из Сибири, уже стемнело.

— Не знаю, куда вас и на постой определять, — пожимал плечами слегка хмельной дьяк, громко икая, — не вовремя вы.

— Мы-то найдем крышу над головой, — пробасил Иван Гроза, — а вот этого куда девать, — указал на ханского племянника, — не с собой же следом таскать.

— В монастырь какой, может, попроситесь?

— Пустят в монастырь с нехристем этим. Держи карман шире.

— Сами решайте, — поднялся дьяк, — поздно уже, а мне еще до дома добираться надобно.

Тогда Иван Гроза нагнулся к мешку, лежащему у него под ногами, порывшись там, вытащил шкурку черно-бурой лисы, кинул на стол. Дьяк сразу повеселел, заподмигивал.