Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей - Виктор Вилисов

перформатироваться в сторону увеличения насилия, то возможен и обратный процесс. Авторы цитируют исследование, в котором анализируется, как теоретики семьи и феминистские теоретики, обращаясь к насилию в парах, говорили, по сути, о двух разных феноменах: в первом случае речь идёт о так называемом commons couple violence — когда насилие случается в парах, где нет явного дисбаланса власти: оба партнёра не боятся друг друга и не зависят друг от друга в явной степени, тем не менее насилие случается и его акторами могут быть оба партнёра; во втором же случае речь идёт о патриархальном терроризме, который становится возможен из-за дисбаланса власти.

Наконец, авторы обращаются к квир-насилию, с которого я начал эту главу; когда одна лесбиянка абьюзит другую, сложно сказать, что она таким образом выражает патриархат. Квир-насилие, как и насилие в гетеросексуальных семьях/партнёрствах с примерно равным объёмом власти у обеих сторон, показывает множественность причин возникновения абьюза в парах. Не всё насилие межличностное, как и не всё межличностное насилие — результат воспроизводства межличностного насилия в детстве; насилие может быть как коллективным (войны, вооружённые конфликты, подавление протестов силовиками), так и коллективно-производимым; ООН относит к гендерному насилию принудительную секс-работу и траффикинг, насилие, связанное с приданым, харассмент на рабочем месте и в учебных заведениях, дейт-рейп или внутрибрачное изнасилование, — многое из этого не существует в отрыве от социальной реальности. Большинство исследований о методах предотвращения абьюза указывает на необходимость системной борьбы с сексизмом, гомофобией, расизмом, классизмом, эйблизмом и другими дискриминациями, создающими насильственные ситуации. Это значит не только то, что, например, гетеросексуальные люди могут выступать акторами насилия на почве гомофобии, трансфобии или расизма; это значит и то, что масштабы стыда и унижения, которым подвергается гомосексуальный человек в гомофобном обществе, могут довести его до ситуации (в т. ч. в отношениях с партнёром), из которой он не будет видеть выхода, кроме насильственного. Мы также знаем, что экономическая незащищённость в детстве часто приводит к тому, что у персоны нет достаточных возможностей социализироваться, освоить ненасильственные методы коммуникации. Те же самые экономическая прекарность и депрессивная ситуация в стране часто компенсируются авторитарными режимами за счёт раскручивания национал-патриотической идеологии; людей, и особенно мужчин, уже часто имеющих предрасположенность к насилию в виде традиционной маскулинности, это сподвигает компенсировать стрёмную жизнь за счёт насилия в адрес других. В России за последние 15 лет довольно ясно видно увеличение уровня насилия или насильственной риторики параллельно с ухудшением качества жизни.

В методичках по предотвращению гендерного насилия часто пишут, что применение силы — это, хотя и вызванный некоторыми психологическими и социальными факторами, но — личный выбор актора насилия. Эту позицию важно занимать и артикулировать в медиа, чтобы избавиться от виктимблейминга, пронизывающего культурную сферу и язык в России и многих других странах. Но эта формула не описывает адекватно то, как и почему на самом деле возникает насилие, — а значит, неспособна и привести к адекватным методам профилактики; абьюзеров часто отправляют на психотерапию, но психотерапия, как мы уже выяснили, предлагает индивидуальные решения к структурным проблемам; допустим, она поможет каждому, кто пройдёт курс, но это не поможет прервать цикл жестокости в мире. Многие успокаивают себя тем, что в целом за последние 70 лет в мире уменьшился уровень насилия. Когда произносится эта фраза, имеется в виду, что в урбанизованных странах стало существенно меньше разбойных нападений, вооружённых протестов, разгула мафии, политических и бытовых убийств, — то есть того, что называется прямым насилием, отражаемым в статистике. Увы, это не значит, что жизненный мир становится в целом менее жестоким. Группа авторов в статье про феноменологию насилия[284] вводит три его категории: прямое, косвенное и так называемая пацификация (pacification); в русском языке этот термин описывает насильственное подавление государством этнических протестов, но авторы подразумевают другое. Они пишут, что, несмотря на снижение уровня прямого насилия, в обществе остаётся насилие структурное (косвенное), но что самое главное — синхронно со снижением цифр прямого насилия (в случае этого исследования — в США) в начале семидесятых начинает гигантскими темпами расти экономическое неравенство. Бунты, партизанские войны и политические убийства в первой половине века были в числе прочего реакцией на несправедливости капитализма, патриархата, колониальных и империалистских режимов, а также белого превосходства. Но либеральным режимам удалось осуществить реструктуризацию этих отношений, которые привели к появлению третьего типа насилия — либеральной пацификации. Это самый сложный для наблюдения из всех видов насилия — он распылён по социальным и международным отношениям, которые им же принудительно реорганизуются. Опираясь на троичное определение мира Хайдеггером (мир физических объектов, мир общих практик и верований и жизненный мир), авторы пишут, что прямое насилие происходит в первом, косвенное — во втором, а пацификация занимает место в третьем мире, worldhood, очерчивающем онтологически-экзистенциальное ощущение мира. Пример — особый тип насилия в колонизированных обществах; оно работает таким образом, что разъедает психику, ментальное здоровье и эмоции колонизированных — часто вообще без применения прямого насилия. Когда в 2015 году в России убили оппозиционера Бориса Немцова, в медиа циркулировала фраза, что его «убила атмосфера ненависти». Тогда многие над этой фразой смеялись, но прошло всего 6 лет и атмосфера ненависти в России стала осязаемой; это всё ещё могут не чувствовать «обычные граждане», но это совершенно точно чувствуют активисты, этнические меньшинства и квир-люди. Это пример той самой пацификации, которая заменяет или дополняет прямое и косвенное насилие.

Во введении к книге Phenomenologies of violence[285] философ Майкл Штодигль пишет, что с 1980-х происходит взлёт исследований насилия в самых разных дисциплинах — социологии, антропологии, когнитивных науках, криминологии и других. Этот бум повлёк за собой существенные изменения в представлении о насилии и о том, как его изучать. Один из важнейших инсайтов этих изменений заключается в том, что насилие — реляционно или интерсубъективно. Вплоть до конца прошлого века исследователи рассматривали насилие как набор дискретных событий, всполохов на социальной матрице — всегда антисоциальных; было общепризнанно, что акты насилия — это индивидуальные взрывы против общественного порядка. Но современные исследования, в том числе феноменологический подход, показывают, что ситуация ровно противоположная — насилие зашито в матрицу социального и возникает исключительно из отношений между людьми и системами; более того, как пишут авторы исследования либеральной пацификации, «моменты насильственных прорывов — это не внезапные отклонения в мировом порядке. Это разрывы пацификации», вскрывающие насильственную структуру обществ. Из этого следует несколько вещей. Во-первых, не может быть «чистого опыта насилия» — оно социально конструируется; это видно на примере сталкинга — ещё недавно он считался просто